Позже, после утренней баланды, которую сегодня принесли раньше обычного, совсем неожиданно, вовсе не по графику, в камеру в сопровождении надзирателя впустили парикмахера. Почти силой он остриг Гаврилу Доценко и побрил его чисто-чисто, совсем не так, как всегда. Бейлис не захотел бриться. Позвали помощника начальника тюрьмы, который дал указание: постричь еврея с черной бородой, чтобы он не походил на медведя, которого цыгане водят по дворам и базарам. Парикмахер, возясь с Бейлисом, шепнул ему на ухо:
— Жди гостей… — Больше он ничего не сказал.
Бейлис, конечно, подумал, что ему дадут свидание с женой или с одним из его защитников. В ту ночь он и глаз не сомкнул, лежал с открытыми глазами, погруженный в раздумья. Арестанту большего не нужно: если он вбил себе что-нибудь в голову, эта мысль изводит его. Неужели он свидится с женой, узнает о своих детишках и о брате… Так долго не виделись и не слыхали друг о друге. Неужели?.. А может, что-либо случилось? Может быть, вскоре начнется суд, сколько еще можно мучиться?
Долго лежал Бейлис с открытыми глазами и считал, сколько прошло дней и месяцев с тех пор, как его забрали из дому, оторвали от должности в цигельне, разлучили с родными — с женой и детьми, со всеми окружающими и оставили без света, без воздуха, без жизни… За что он страдает, за что?.. Разве не ясно, что он не виновен?
Перед глазами Менделя возникла импозантная фигура присяжного поверенного Григоровича-Барского — будущего его защитника, который как-то был у него — ему-то, конечно, разрешили беседу. Защитник объяснил ему, что правые организации, «союзники», хотят создать кровавый навет на еврейский народ, и его, Менделя Тевелева Бейлиса, избрали жертвой. Несмотря на то что защитника Григоровича-Барского сопровождал в камеру один из надзирателей, адвокат повел свою речь так ловко, что сумел объяснить обвиняемому всю игру вокруг предстоящего процесса.
После ухода адвоката, принявшись разбираться и рассуждать о поведанном ему Григоровичем-Барским, Мендель сильно разволновался, он понял, что дело серьезное, — пахнет Сибирью и каторгой. И кто знает — может, и виселицей. У него отнялись руки и ноги, и ему показалось, что конечности больше не служат ему. Бейлис попробовал сделать несколько шагов по камере — нет, не смог. Захотелось протянуть руки — не получилось. Так что ж, уже парализован? Нет, Менахем-Мендель, сын Тевеля! Что это с тобой? Кажется, никогда ты не был беспомощным трусом…
Напрягая все силы, он рывком поднялся с места и выбросил руки вперед, поднял ногу, одну, другую — конечности заработали как раньше, ноги носят и руки двигаются, голова мыслит и рассуждает, сердце бьется, он живет, Мендель, он все переживет, он надеется перешагнуть через мерзкую пропасть горя и пыток. Будь мужествен, мужество лучший и вернейший друг твой. Недаром старая поговорка гласит: мужество потерял — все потерял. Мендель, Мендель, предки наши тяжелые муки пережили… а ты…
Такими мыслями была заполнена жизнь невиновного арестанта под десятью замками в Лукьяновской тюрьме. А высшие чиновники юстиции в России ломали головы, как бы поскорее предать его суду и как бы удачнее осудить его.
Бедный Мендель Бейлис! Пока что ты сидишь в камере вместе со своим чахоточным соседом Гаврилой Доценко и выжидаешь, когда тупые головы судебных дел мастеров, служителей Фемиды, состряпают обвинительный акт против тебя и в основном против твоего народа. Жди, жди, человече, ты в конце концов дождешься этого дня, он уж недалек, он придет!
И Мендель Бейлис ждал.
В один из зимних дней, в самом начале 1913 года, все десять замков быстро открылись. В такие минуты Бейлис бледнел, сердце падало куда-то к ногам и казалось ему, что оно вот-вот остановится. Ноги немеют, отнимаются, дыхание предательски останавливается, в глазах темнеет, словно он вдруг упал в подземелье, где властвует только один цвет из всех цветов в мире — черный.
Обмершего Бейлиса растолкал и поставил на ноги надзиратель.
— Это и есть та птица? — донесся до сознания Бейлиса женский голос.
При свете специально ввинченной большой электрической лампы он увидел нарядную даму с большой, пышной грудью. В холеной руке ока величественно держала лорнет из слоновой кости. Лицо ее выражало одновременно и сдержанную жалость, и брезгливость.