Бланш Гевард и Вальтер Реморден сделались в короткое время хорошими друзьями. Она была в восхищении от нового викария; она не могла знать причину его грусти, но она ясно видела, что он исполняет свою обязанность чуть ли не с большим рвением, чем сам мистер Гевард, и делает добро от искреннего сердца.
– У мистера Ремордена есть что-то на душе, папа, – заметила она в одно утро отцу, – не знаете ли вы причину его грусти?
– Нет, Бланш, у него нет родных; содержание он получает достаточное, здоровье его тоже в отличном состоянии!
– Ну, оно не отличное, но довольно хорошее, – перебила она, – он ведь только что оправился после тяжкой болезни, когда прибыл сюда.
– Тебе известно все, что творится на свете! – заметил ей отец с добродушной насмешкой.
– Он мне сам рассказал об этом обстоятельстве, как вы знаете, папа! – ответила молодая девушка, смотря в глаза отцу. – Он мне очень понравился, я считаю его хорошим человеком! Но я знаю, что он несчастен, как немногие, а это тяжело.
– Он, верно, признавался тебе в своем несчастье?
– О нет, папа! Напротив, он старается постоянно казаться веселым, а такое усилие, конечно, нелегко.
– Ты замечаешь это, а я не замечаю… Неужели, шалунья, ты думаешь, что я стану ломать голову над причиной вздохов Вальтера Ремордена? Я знаю только, что он лучший викарий на свете, что он добросовестно исполняет свой долг и делает добро везде, где только может.
– Мне кажется, что он был несчастлив в любви, – заметила Бланш и тут же покраснела, хотя и не была из числа слабонервных или сентиментальных. Но ректор, очевидно, этого не заметил: он даже не взглянул во все время на Бланш.
Настала годовщина брака Оливии Лисль и приезда в Бельминстер Вальтера Ремордена. Дружба его и Бланш росла и укреплялась с каждым днем все сильнее, принимая характер старинного товарищества, так как в суждениях девушки было много мужского. Не было ничего, о чем бы он не мог разговориться с нею: если она и уступала ему в политике, богословии, политической экономии, литературе и метафизике, то была, по крайней мере, восхитительной неофиткой, прямой, не жеманной, не хвастливой, жаждущей постоянно пополнять свои знания. Никто никогда не осмеливался польстить Бланш, всякая лесть казалась ей глубоким оскорблением. У нее почти не было обожателей, потому что мужчины немного побаивались ее, хотя и уважали ее за доброту и недюжинные способности.
В один декабрьский вечер Вальтер Реморден сидел в столовой в доме ректора, разговаривая с Бланш и ее матерью; впрочем, миссис Гевард почти не принимала участия в разговоре, заметив, что ее юные собеседники обогнали ее в понятиях и сведениях. Ректор ушел после обеда в свой кабинет, чтобы просмотреть бумаги и расчеты новой народной школы. В эту минуту Бланш смотрела с наслаждением на груду новых книг, принесенных ей Вальтером, и радовалась случаю провести вечер в приятной, задушевной беседе. Но ей не пришлось наслаждаться ею долго: ректор скоро пришел и начал рассуждать о посетителе, которого он только отпустил.
– Я вообще не умею давать советы, Бланш, – обратился он к дочери, – но вы с Реморденом, может быть, надоумите меня, как и чем мне помочь горю мистера Дантона, директора первоклассного пансиона в Бельминстере; он сегодня приходил посоветоваться со мною на счет одного представившегося ему затруднения.
– А какого рода это затруднение, папа? – спросила его Бланш.
– Дело в том, моя милая, что в числе учеников мистера Дантона находится уж двенадцатый год один молодой человек по фамилии Саундерс, который был помещен к нему в десятилетнем возрасте; так как он, по закону, теперь совершеннолетний, то ему уж пора оставить пансион, но тут-то и является большое затруднение. Кажется, что он привезен мистеру Дантону своим дядей, Саундерсом, назвавшим себя ректором какой-то англиканской церкви и сказавшим ему, что этот мальчик – сын его родного брата, умершего в Западной Индии, где ребенок и вынес желтую лихорадку, затмившую на время его слабый рассудок; он оправился после, но память, разумеется, не вернулась к нему, вследствие чего Саундерс-дядя порешил отвезти его немедленно в Бельминстер, надеясь, что заботливый уход и свежий воздух восстановят его умственные способности. В течение десяти лет плата мистеру Дантону вносилась аккуратно: Саундерс-дядя приезжал каждые полгода повидаться с племянником и отдать за него условленную сумму; но прошел с лишком год с тех пор, как мистер Дантон не получает платы и не имеет даже никаких известий о Саундерсе-старшем.