Возле этого-то холма бросился утомленный путник на землю, не переставая произносить проклятия, с помощью которых он нарушал однообразие пустынного пути. Вытащив из узла обглоданную кость, несколько кусков хлеба и складной нож огромного размера, он принялся закусывать. Когда кость была очищена так тщательно, что самая голодная и жадная собака не тронула бы ее, он спрятал нож в карман, лег на спину и начал набивать закоптелую трубку, которая была заткнута за отделку его шляпы.
– Остается пройти еще две сотни миль до места назначения, – пробормотал он хриплым и неприятным голосом. – Я устал и голоден, ноги мои изранены, и в кармане осталось не более трех шиллингов, а в таком положении нелегко, разумеется, пройти две сотни миль.
За этими словами полился бесконечный поток грубых ругательств; потом усталый путник закурил свою трубку и принялся сердито выпускать клубы дыма, как будто бы он злился на табак и старался покончить с ним скорее. Таким образом он докурил свою трубку в несколько приемов, а так как запас благодатного зелья принуждал к экономии, то он засунул трубку снова за ленту шляпы – и решил соснуть. Через некоторое время он был разбужен лаем, раздавшимся над ним. Открыв глаза и проворчав одно из ругательств, он слегка приподнялся и увидел огромного роста цыгана, сидевшего верхом на здоровом осле и всматривавшегося пристально в лицо странника.
– Эй, товарищ! – крикнул цыган. – Позавидуешь вам, как вы сладко храпите.
– Отзовите вашу проклятую собаку! – заревел неожиданно разбуженный путник. – Или иначе я раскрою ей башку.
Но он был настолько утомлен, что гнев истощил последние его силы, и он снова свалился на густую траву, в полнейшей невозможности прибить даже собаку.
– Ваше пробуждение было чертовски неприятно, товарищ, – продолжал цыган, болтая ногами по бокам осла. – К сожалению, вы не сильны, так как, вероятно, устали от дороги.
– Да, я устал и зол, – ответил незнакомец. – Зачем вы разбудили меня? Ведь я не спал уже целых четырнадцать часов. Я чувствую себя совершенно довольным, когда я крепко сплю, потому что я вижу преприятные сны!
– Снится ли вам, что вы кушаете? – спросил цыган шутливо.
– О нет, – проворчал путник. – Мне снится кое-что гораздо привлекательнее – несмотря на то, что и еда имеет для меня свою прелесть, несмотря и на то, что я недавно ел такую говядину, какой ни один джентльмен не даст своей собаке… Да, мне снится кое-что поприятнее еды, питья, денег, любви, приятнее даже жизни – мне снится, что я мщу за себя заклятому и страшному врагу.
Он увлекся настолько, что снова приподнялся и с силой ударил своей палкой о землю.
– О черт! – воскликнул цыган. – Вы страшный человек, и я бы не желал оскорбить вас и словом.
– Я советую всем оскорбившим меня беречься моей мести! – сказал угрюмый путник.
– У вас весьма болезненный и изнуренный вид, – заметил ему цыган, смотря ему в лицо.
– Да, я, конечно, болен, – ответил он сурово. – Но я был больнее и могу захворать еще вдвое сильнее, а все же я иду упорно к своей цели. У меня на дороге открылась лихорадка, которая продержала меня целые сутки на куче тряпья, да еще в таком месте, где, кажется, собака не захотела бы лечь, но я все-таки иду упорно к моей цели. Я страдаю ревматизмом, так что стал чисто остовом, а все-таки, как видите, я стойко иду к цели!.. И пусть я охромею и ослепну навек, если я не дойду теперь, когда цель так близко от меня!
При последних словах голос его осекся, и он сильно закашлялся.
– Замечу вам, товарищ, что вы чересчур слабы, чтобы продолжать ваш путь сегодня, – проговорил цыган. – Все наши тут, вблизи, и я смею уверить вас, что они с удовольствием дадут вам приют на ночь, если я попрошу и если вы удержите свой язык за зубами.
Бродяга принял нехотя предложение цыгана, и последний помог ему усесться на осла.
– Вы не можете идти, – сказал он ему, – между тем как я достаточно силен и очень рад пройтись.
Цыганский табор находился за поворотом дороги, в одной миле от Жиббет-Гилля. Это было славное, тенистое местечко, окруженное ольхами и осинами; посредине виднелось небольшое озеро, на одном берегу которого красовалась группа буков. На траве под кустами лежало двое или трое мужчин, лениво покуривая и плетя рогожи; под навесом дремала свора собак, а на скамейке сидела какая-то женщина, чистившая картофель. Другая, помоложе и покрасивее первой, спала на земле, положив себе под голову поношенный платок. За исключением спящей, все приподняли голову при появлении цыгана и угрюмого всадника.