"Писать не обязательно... Я и Иосиф... Ни одной живой душе..." Ноги несли к выходу. Она не заметила, как оказалась на ректорской лестнице. Одним духом выбежав на улицу, Маша остановилась: "Черт!" - забыла забрать пальто. Она развернулась - бежать обратно, но глаза, скользнувшие по фасаду, уперлись в мраморную доску. Выбитое по камню, на ней значилось название института. Доска была тяжелой, как могильная плита. Слабея, Маша взялась за колонну: "Она. Немецкая овчарка. Третья - кто знал".
Маша шла в гардероб и с каждым шагом убеждалась в своей правоте. Немка, явившаяся из прошлого, не простила ленинградской квартиры. Вряд ли она задумала заранее, но жизнь, которую Маша позволила ей примерить, стала непосильным испытанием. Мысли неслись, сбивая с шага: сама, сама во всем виновата, рассказала проклятой немке, поделилась, чтобы помочь. Ненависть - болезнь. Единственное лекарство - месть. Теперь, когда все сходилось, Маша легко объясняла странность - немка не посмела зайти в институт, потому что знала: все закончится исключением. Не зря так внимательно изучала доску - затвердила на память, чтобы выведать по справочному. В отдел кадров, письмом, прямо в паучьи лапы.
На Невском она нашла автомат. "Иосиф Борисович, вас к телефону, приятный женский голос", - девица, взявшая трубку, подзывала умильно. Он ответил торопливо, как будто задыхаясь: "Да?" - "Есть разговор. Не по телефону", - она объяснила коротко. "Господи, это ты! Что случилось? Что-нибудь с... - он помедлил. - В институте?" - "У меня неприятности, с деканом", - Маша объяснила уклончиво. "Конечно, приходи, - она расслышала облегчение. - Вечером, в любое время". Маша поняла - сегодня пионерки не будет.
Часы, оставшиеся до вечера, она убила, бродя по городу. Фасады, знакомые с детства, изменились: то здесь, то там змеились глубокие трещины. Маша вглядывалась, силясь понять - на что пошла бы она, если б эти, тасующие чужие жизни, посмели выгнать ее из города. Ответ выходил страшным: "И я... И я..." Кровь, вскипавшая от предательства, звала к мести.
Войдя, она обшарила глазами, словно обыскала дом. Валиных следов не было. "Сейчас, помою руки". - Затворившись в ванной, Маша откинула крышку - на этот раз женского в грязном не было. Его квартира походила на прежнюю, но от Валиного присутствия Маша не могла отрешиться. Именно поэтому она рассказывала избирательно, словно следовала Нурбековой инструкции о живых душах. Все, что касалось Успенского, оставила при себе.
Кроме немки, которой сама проболталась, об анкете знали двое, Маша указала пальцем: ты и я. Странная история, особенно то, как немка вела себя с отцом. Сдержанно и обстоятельно Маша передала разговор, в котором отец признавался в том, что понимает немецкую больную совесть. Конечно, он не гнал Марту, но желал ее отъезда. В продолжение рассказа лицо Иосифа темнело.
"Послушай, - Маша прищурилась, - есть еще одно, я просто забыла: серьги. Немка оставила мне золотые серьги". - "Ну и что?" - Иосиф переспросил невнимательно. "Как ты не понимаешь! Немцы отнимали у евреев. Всучила мне обратно, дескать, больше ничего не должна". - "Уж больно хитро..." - Брат мотнул головой. "Что? Думаешь, исключат в любом случае?" - Маша вернулась к делу. Иосиф молчал. Морщина, резавшая переносицу, сделалась глубокой. Дельного ответа Маша не добилась. Не поднимая глаз, брат проводил до дверей.
Телефонный звонок раздался, едва она вошла в квартиру. "Слушай меня внимательно. - Иосиф заговорил незнакомым голосом. В первый миг Маша не узнала. - Твоя немка здесь ни при чем. По крайней мере, с ее стороны вероятность почти нулевая". Голос исчез, Маша подумала - разъединили. "Алё, алё", - она звала, вслушиваясь. "Это сделала Валя", - голос брата донесся издалека. "Но я... Ей я ничего... Откуда?.." - теряя силы, Маша опускалась на стул. "Мы расстались. Ей рассказал я - давно". Черная трубка стала липкой и горячей. Отведя от уха, Маша разглядывала с ужасом, словно то, что она держала в руке, стало фалангой паучьей лапы. Размахнувшись, она швырнула на рычаг. Телефон зазвонил снова. Маша не коснулась.
На самом деле плана не было. Пытаясь собраться с мыслями, Маша рисовала странные картины. Ни одна из них не простиралась дальше новостроек. За крайним блочным домом начинались леса и поля. Здесь воображение меркло. Она пыталась представить маленький город, похожий на Мартино село. Все заволакивало дымкой, как будущее, в котором она станет учительницей истории - в дальних городках не спрашивают дипломов. С собой надо взять чемодан, отцовский, древний, из чертовой кожи: тогда круг замкнется.
Немка так и не объявилась. Ни телеграммы, ни письма - словно и вовсе не было. Подавляя раздражение, Маша дернула плечом: не хватало еще об этом...
Окна двора-колодца были темными. Потушив верхний свет, Маша зажгла настольный. Под кругом, желтившим столешницу, лежал паспорт. Хоть в городе, хоть в селе, без этой книжки не примут. Тут она сообразила: школьный аттестат, надежда на учительство, остался в чужих лапах. Лежит в ее личном деле, там, где приколот донос. Ничего. Паспорт - главное. В этой паучьей стране.
Лицо, вклеенное в паспорт, было детским. Тогда она тоже заполняла анкету. Не в первый раз. Первый - когда вступала в комсомол.
Их принимали в седьмом, вместе с Перепелкиной. Пустые бланки выдали в пионерской комнате. Сказали, напишете дома. Разложив картонные карточки, они заполняли графы. Сначала - просто: имя, фамилия, отчество, год рождения. Потом - национальность. Женька вывела, не задумываясь: ее родители были русскими.
Маша занесла перо, но что-то остановило руку. "Ты не знаешь, национальность - как? По матери или по отцу?" Отчетливо, словно возвратилась в школьное прошлое, Маша поняла: тогда она ждала Женькиной помощи - рассчитывала на решение подруги. Ей хотелось, чтобы Женька, приняв решение, сняла с ее плеч будущую тяжкую кладь. Странно, она думала, в школе ни о чем таком... Значит, все-таки было.
"Не знаю, - Женька отвечала легкомысленно. - Вообще-то, принято - и фамилия, и отчество - все по отцу". Маша кивнула и вывела это слово. "Ну, и правильно. - Женька заглядывала через плечо. - А то, знаешь, некоторые стыдятся, получается - предают. Нечестно. Не по-комсомольски".
Дома она показала маме. Была уверена - похвалит. Оглянувшись по сторонам, мама схватила и порвала в клочки. "Ты что?!" - Маша вскрикнула. "Сумасшедшая. Ума нет, - мама говорила испуганным шепотом. - Тебе здесь жить. Надо в институт... Завтра же возьмешь другую, скажешь - испортила, залила чернилами". - "Это - нечестно. А - папа?" - "Нашлась - честная! У папы, слава богу, есть голова..." Об этом Маша не рассказала подруге. Втайне от нее она сходила к вожатой и взяла новую карточку.
Паспорт раскрылся на главной странице. Без паспорта не уехать. Маша вчитывалась в ровные строки. Давным-давно, совершая предательство, она свалила на пролитые чернила. Имя, фамилия, отчество. Национальность: русская. Черным по белому. Именно тогда паук узрел слабину.
Маша встала и подошла к окну. Рама обветшала от времени. Сквозь щели, не заделанные на зиму, несло сквозняком. Ветер, залетавший во двор, выл голодным волком. Лапы царапали стекла, оскользали истертыми когтями. Стекла, ослабшие в пазах, дрожали мелко. На черном проступали следы бумажных крестов. Панька. Клеила в блокаду. Больше некому - немцев угнали раньше. Клей, замешанный Панькиными руками, въелся намертво - никакой силой не отодрать.
Прижавшись горящим ухом, Маша вслушивалась. Ветер завывал свирепо. Она вспомнила: сказка про девочку Элли. Гигантский волчок - единственно правильное решение. Смерч, уносящий людей и дома...
За ужином слушали радио. Торжественный голос сообщал о том, что нынешней ночью вода поднимется выше ординара. Диктор приводил цифры. "То-то голова разболелась!" - мама откликнулась деловито. В голосе плеснула гордость. Нева - ленинградское божество, грозное, но справедливое.
После чая отец предложил сыграть в тысячу. Последнее время она отказывалась. Теперь согласилась. Для отца исключение - трагедия. Тасуя колоду, Маша думала о том, что признаваться нельзя. Все, что угодно, кроме правды.