В нем выработались и сильная, непреклонная воля, и та сообразительность, с которой он всякий обращенный к нему упрек ловким вольтом перебрасывает на другого, и та двуличность, с которой он, преклоняясь перед истиной, когда последняя стоит как незыблемый колосс, гнет и крутит ее для своей пользы, когда она слабо и нежно вьется у подножия этого колосса, как молодое растение.
Иогансен — ничтожество, человек толпы, для которой нужны вожаки, пророки, хотя бы и ложные, чтобы подвигнуть ее на добро и на зло. Был у Иогансена один такой лжепророк — Сталович, но тот учил только словом и был свой, а своим пророкам не верят. И вот из-за океана явился другой пророк, стал учить словом и делом — и Иогансен уверовал в него, пошел за ним и погиб.
И это тоже опускаю я на весы Иогансена.
Виновен ли Иогансен в том, что по предварительному уговору с Виссом убил Щолкову и Гурьянову? Нет, предварительного уговора не было, с людьми, как Иогансен, не уговариваются, — им говорят: «Я иду», — и они идут сзади. Иогансен не убивал и не грабил, — это делал Висс. Но Иогансен присутствовал, видел, что над головой ближнего занесен топор, и не отвел удара, и не бросился, и не подставил рук своих за ближнего. Как христианин, как человек, он должен был это сделать! Он спокойно смотрел на злодейство, он — попуститель убийства. И пусть не говорит, что спокойствие его было спокойствием человека, у которого все застыло от ужаса, что не своими ногами ходил он, не своим голосом говорил, что долго после убийства метался он по квартире, ища шляпу, которая была у него на голове, — это может смягчить его вину, но не спасет его…
Уже три года прошло со дня преступления. Это — долгий срок для тех, которые живут свободно среди разнообразия и развлечений жизни; но для того, кто, как Иогансен, томился в одиночном заключении, этот срок неизмеримо длиннее. Довольно было времени и для запоздалого раскаяния, и для преждевременного отчаяния, для горячих слез и для холодного смеха, для молитв и для проклятий. Три года предварительного заключения! За этот срок он должен был прийти и к окончательному заключению, что высшее благо есть свободная жизнь среди природы, среди людского общества, но что право это принадлежит лишь тому, что повинуется и законам природы, и законам общества.
Эти три года я тоже кладу на чашу весов Иогансена, и уже более положить мне нечего.
Я не знаю, дрогнула ли стрелка весов или мертвенно-неподвижно стоит она. Если так, если суждено моему слову быть словом надгробным — значит, того требует ваша совесть, совесть всего современного интеллигентного общества.
С уважением выслушаю я ваш обвинительный приговор, как подобает слушать истину жизни. С замершим сердцем, с удержанным дыханием и с тем же загадочным взглядом будет слушать Иогансен ваши обвинительные ответы, и будет казаться ему, что это глыбы земли стучат в крышку его гроба.
Но вместе с комьями земли летит иногда в свежую могилу и венок как последний привет жизни.
Бросьте же и вы ему этот венок, венок снисхождения падшему, и бросьте от души, как символ вашей надежды на его моральное воскресение, — закончил присяжный поверенный Казаринов.
Другой защитник, Маргулиес, в своей речи разбил прошлое подсудимого Висса на три главы: до момента его приезда из провинции в Петербург, о его женитьбе и бегстве в Америку и об обратном возвращении в Россию, без жены.
Вернувшись из-за океана в Петербург, Висс голодным блуждал зимой по его богатым улицам, не имея куска хлеба. И постепенно, поддавшись влиянию своих скверных товарищей, он пошел по скользкому пути преступлений.
Защитник просил присяжных заседателей быть милостивыми к этому подсудимому как павшему вследствие неблагоприятных условий жизни. Свой вердикт они должны основывать не на перехваченных письмах Висса из тюрьмы, которые являются только «отрыжкой истосковавшейся человеческой души, скомканной тюрьмою», а на основании психологического развития в нем идеи преступления.
В свою очередь присяжный поверенный Адамов в убедительной речи энергически отстаивал невиновность третьего подсудимого, Марко.
— Положительно не знаешь, можно ли представить себе более зверское преступление, чем преступление Висса и Иогансена, — говорил этот защитник. — Страшно становится, когда подумаешь, до какого падения может дойти человек!
Но, касаясь собственно обвинения, предъявленного к Марко, защитник находил, что, как бы ни был несимпатичен Марко как человек, однако присяжные заседатели не имеют права обвинить его только на основании одной несимпатии. Если бы даже оговор его товарищей оказался правильным, то и тогда в деянии этого подсудимого нет состава преступления. Не подстрекательство было это с его стороны, а лишь пьяный совет в пьяной компании ресторана, и, наверно, на другой же день он совершенно позабыл о нем.