— Так ты говоришь, что он композитор? — спросила Одиль, когда я замолчал.
Я неосторожно разбудил демонов. Уже не в моей власти было снова усыпить их. Весь остаток вечера я должен был рассказывать Одиль все, что знал о Франсуа и о его необычайном образе жизни.
— Любопытно с ним познакомиться. Может быть, ты пригласишь его как-нибудь к нам? — сказала Одиль равнодушным тоном.
— С удовольствием, если мы еще встретимся, но он, кажется, скоро уезжает в Тулон… Он тебе понравился?
— Нет, мне не нравится его манера смотреть на женщин… как будто они прозрачные.
Через две недели мы снова встретились с ним у тети Коры. Я спросил его, бросил ли он флот.
— Нет, — ответил он своим резким, почти дерзким тоном, — я прохожу шестимесячный стаж в гидрографическом управлении.
На этот раз у него был длинный разговор с Одиль. Я еще и сейчас вижу, как они сидят рядом на ковровой оттоманке, немного наклонившись друг к другу и беседуя с большим оживлением.
На обратном пути Одиль была молчалива.
— Ну что, — спросил я ее, — как мой моряк? Что ты о нем скажешь?
— Он интересный, — ответила Одиль и больше до самого дома не произнесла ни слова.
XII
Во все последующие вторники у тети Коры Франсуа и Одиль неизменно уединялись в китайской гостиной, как только вставали из-за стола. Я, конечно, сильно страдал, но притворялся, будто ничего не замечаю. Однако я не мог удержаться, чтобы не говорить о Франсуа с другими женщинами; я надеялся услышать, что они находят его посредственностью, и потом передать их слова Одиль. Но почти все, напротив, восхищались им. Даже рассудительная Елена Тианж, которую Одиль называла Минервой[12], и та сказала мне;
— Но, уверяю вас, он очень привлекателен.
— Да чем же? Я силюсь заинтересоваться тем, что он говорит; мне кажется, что это всегда одно и то же. Он говорит об Индокитае, об «интенсивной жизни» Гогена. В первый раз мне показалось, что он очень оригинален, но потом я догадался, что это просто номер. Раз поглядеть — и довольно…
— Да, может быть. Отчасти вы правы. Но он рассказывает такие прелестные истории! Ведь женщины — это взрослые дети. Они сохраняют вкус к чудесному. И потом, рамки нашей повседневной жизни так ограничены, что нам всегда хочется из них вырваться. Если бы вы знали, как скучно заниматься каждый день хозяйством, кухней, детьми, гостями. Женатый человек — и даже холостой парижанин — составляет тоже одно из колесиков этой домашней и светской машины и не приносит нам ничего нового, ничего свежего, тогда как моряк, подобный Крозану, кажется нам особым существом, выходцем нездешнего мира и этим привлекает к себе.
— Но все-таки… Неужели вы не находите, что от всего поведения Крозана несет самой низкопробной искусственной романтикой? Вы говорите о его историях… Но меня приводят в ужас все эти похождения… кстати сказать, на мой взгляд, вымышленные.
— Какие?
— О! Вы отлично знаете: история с англичанкой из Гонолулу, которая из-за него бросилась в воду, или с русской, которая прислала ему фотографию в рамке из своих волос. Я нахожу, что все это приключения дурного тона.
— Я никогда не слыхала всех этих историй… Кто это вам рассказал? Одиль?
— Да нет же, об этом говорят решительно все. Почему вы думаете, что Одиль? Ну скажите по совести, неужели все это вас не шокирует, не вызывает у вас отвращения?
— Если хотите, да… И, все-таки, есть глаза, которые не забываются… И потом, все, что вы говорите, не совсем точно. Вы видите все через налет легенды; поговорите с ним сами, вы увидите, что он очень прост.
На авеню Марсо часто бывал адмирал Гарнье. Как-то вечером, оставшись с ним с глазу на глаз, я спросил его о Крозане.
— А! — сказал он мне. — Крозан! Это настоящий моряк… Видное лицо во флоте в недалеком будущем.
Я решил бороться с чувством отвращения, которое внушал мне Франсуа де Крозан, чаще встречаться с ним и вынести о нем беспристрастное суждение. Это было очень трудно. В те времена, когда я познакомился с ним у Гальфа, он относился ко мне довольно презрительно и свысока, и то же тягостное впечатление я вынес в первый же вечер нашей новой встречи. В течение нескольких дней он делал над собой явные усилия, чтобы победить скуку, которую вызывала в нем моя угрюмая и враждебная молчаливость. Но я подумал, и, вероятно, не без оснований, что он заинтересовался мной исключительно ради Одиль, и это отнюдь не сближало меня с ним, скорее наоборот.
12