— Братик, пошел ты… — матерится Варька редко и я сразу же понял, что дело серьезное.
— Ладно–ладно, мешать не буду, — досмотрев взлягивающих ногами нимфеток, я потихоньку начал выбираться из зала. Самое время, на сцену полезла старая карга, слащавые рифмы которой, типа «детки–конфетки» в состоянии свести меня с ума. К счастью выйти в фойе я успел до того, как она закончила вещать в прозе.
— Извините, а у вас сигареты не будет?
Я не сторонник приобщения молодого поколения к порокам, но девчонке в яркой курточке турецко–китайского пошива было явно больше четырнадцати. Захоти она порока, так найдет себе не только сигарету — в этом наше законодательство давно уже пошло ей на встречу. Поить их вот только нельзя.
— Держи, — по крайней мере, мои дорогущие, гораздо менее вредны для здоровья, чем любое дерьмо, которое ей мог бы предложить кто–нибудь другой. — Ты откуда тут?
— С танцев, — она прикурила от купленной мною по дороге дешевой одноразовой зажигалки и небрежно мотнула головой в сторону двери из которой выходили оттанцевавшие свое старлетки. — А тебя зовут Вик?
— Откуда ту знаешь?
— От Лены Багровой.
— От Лены? И что она сказала?
— Что у вас с ней связь.
Это будет слишком литературно, если я напишу «мне стало не по себе», тем более испытать это чувство на протяжении этой истории мне придется не раз. Однако, ни какие другие слова не могли бы верно отразить то, что я тогда почувствовал. Ленка — наверное, я уже это говорил — моя подружка. Ее мать, Зоя, подружка Варьки. Вместе мы провели немало времени в шикарном Варькином особняке и я… Черт, всегда отвлекаюсь! Дело в том, что четырнадцать исполнится Ленке только через четыре с половиной месяца.
— Знаешь, малыш, это несколько неверно сказано… — Ленка никогда бы не захотела мне зла. Если верить Варьке, даже после того, как я убил Ленкиного отца. Но, почему–то, во всех своих рассуждениях и я, и Варька напрочь не учитывали институт подружек. А ведь девочкам, иногда, так хочется поделиться с кем–то…
— Не бойся, больше никто не знает, — улыбнулась моя собеседница в очередной раз затянувшись сигаретным дымом. — Я ее лучшая подруга. А Лена еще долго будет на Кипре?
— До конца лета.
— Счастливая.
Несколько странно, конечно, говорить это о подруге, которая только что потеряла отца, но дети, есть дети.
— Тебе сколько лет?
— Пятнадцать, — улыбнулась она. — Можно, я с тобой останусь? А то тут есть один козел…
Она употребила более грубое слово. Но, если что–то и нравится мне у Стаута, так это выражение «слово это я повторять не буду, потому что, возможно, все что я написал будут читать леди». Или как–то так.
— Козел?
— У меня с ним было… Ну, это… Ты понимаешь? А мне больше не надо. Он пристает постоянно, говорит, что в школе всем расскажет. Мне пацаны тогда, вообще, прохода не дадут.
— Успокойся. Это кто? — проблему можно было бы решить без мордобоя. В конце концов, если это кто–то из юных рокеров, так с главным рокером города — Севкой, я знаком достаточно давно. Кому и готовить Галкину презентацию, как не Севке. И в городе его знают, и сам поэт и музыкант. В период подготовки знакомство только укрепилось — обсуждали, пили пиво и водку на бульваре… А если, кто–то из прессы или поэтов…
— Это Юра Хорьков.
Я сплюнул. Господи, ну почему в этой стране нельзя просто пойти и купить лицензию на отстрел всякой мрази?
— Держись рядом, малыш, — приказал я. — Если эта сука сунется… В общем, разберемся.
Я знал о чем говорил.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Юру Хорькова я не любил по двум причинам. Во–первых: он был поэтом. Во–вторых: моим бывшим коллегой.
Не поймите меня превратно, я не считаю себя образцом порядочности для всех представителей второй древнейшей профессии. И мне приходилось зарабатывать рекламой сомнительных финансовых фирм — помните все эти «МММ», «Хопры» и тому подобное. И мне приходилось зарабатывать на выборах, призывая граждан голосовать за таких кандидатов, что в другое время я бы им и руки не подал. Приходилось заниматься скрытой рекламой, получать всевозможные дотации от властей, якобы, на развитие прессы, а на самом деле — за собственную лояльность. Все это было, а многие мои друзья вынуждены заниматься этим и теперь. Что ж, такое нам досталось время — голодное и жестокое. Время, когда каждый зарабатывает чем может.
И все–таки, на общем фоне разношерстной массы бывших коллег попадаются экземпляры при виде которых меня воротит и я сразу же вспоминаю слова Льва Толстого о том, что журналистика гораздо хуже проституции, потому что, если проститутка вынуждена продавать свое тело, то журналист — душу. А в таком маленьком городе, как наш, неизбежно действует закон «естественного отбора наоборот». Кто талантливей и принципиальней рано или поздно перебирается в область, а то и в округ или находит себе поприще, гораздо более интересное, чем полунищее прозябание в карликовых местных редакциях. Зато люди бесталанные, вынужденные из–за собственной бездарности тем усердней заглядывать в рот начальству и лизать ему все что только лижется, мало–помалу занимают в этих редакциях ключевые посты.
В журналистику Юра Хорьков попал случайно, как, впрочем, и большинство нас, многогрешных. Работал в какой–то, еще совковой, конторке маленьким начальничком не то по комсомольской, не то по общественной линии. Был подсижен. Впрочем, пей Юра чуть меньше, да не выскакивай в пьяном виде из окон родного предприятия, может, и не подсидели бы? Это сейчас по части пьянства и баб — свобода, а тогда — чуть что — бумажка в партком.
В общем, оказавшись не удел, Хорьков сразу возненавидел советскую власть плюс электрификацию всей страны и стал демократом в душе. Правда, в КПСС на всякий случай вступил, потому что, как человек пописывавший стихи, решил снискать себе лавры на журналистском поприще и устроился в одну из местных многотиражек.
Из партии Хорьков ушел в эпоху карабкавшегося на танк Ельцина, вследствие чего считал себя стойким и последовательным демократом. Слова этого не стеснялся и до сих пор, хотя для большинства обывателей нашего городка, с зубовным скрежетом перенесших экономические коллизии последнего десятилетия — понятия «демократия» и «воровство» стали почти синонимами.
Звезда Юры Хорькова воспарила года два назад, когда в городе почти одновременно открылось едва ли не пять местных газет и Юре удалось одну из них возглавить. Повезло ему несказанно, потому что владелец издания толком и сам не знал, чего хочет. В местную политику владелец лезть не собирался, торговал себе лесом с заграницей, собственно, внутри города даже экономических интересов не имел. Такая вот получилась газета, для удовлетворения собственного тщеславия. И назвал свое издание учредитель не как–нибудь, а собственным отчеством — «Степаныч».
Газета раскупалась без энтузиазма: тираж в полторы тысячи оказался для нее пределом. Публиковала, в основном, перепечатки из всевозможных развлекательных журналов, да Юрины мудрствования о судьбах российской демократии. Не обходилось и без поэзии в которой Хорьков мнил себя авторитетом.
Хорьковское версификаторство мне не нравилось — терпеть не могу лживых стихов, сразу же возникает какое–то внутреннее чувство протеста. Вот стихи Галки Есиной, может быть, и наивны иногда, и бывают не слишком совершенны, а им всегда веришь.
За свою длительную журналистскую карьеру Юра Хорьков избивался неоднократно. Происходило это каждый раз по пьяни и очень часто по причине личной нескромности. Почти каждый раз, на следующий день после побития, серый с похмелья и украшенный свежим синяком Юра бегал по знакомым, возводя факт избиения в ранг политического покушения на демократа–журналиста.
Я лично, сцепился с Хорьком, раз или два. Работал тогда в «свободной» прессе, пил, естественно, не так, как сейчас, и озвереть ни с того ни с сего мог в считанные доли секунды. Второй раз нас вовремя растащили — розочкой разбитая пивная бутылка в моей правой руке едва не располосовала Юрину физиономию.
Чем он меня тогда достал не помню — года полтора уже прошло — может, написал какую–то брехню о «желтушке», где я работал? А может, когда Хорек выгнал из «Степаныча» пацана, заподозрившего его в том, что Юра ворует из редакционной кассы?