И разве можно видеть всё это бессмысленным?
Даже если у них в очередной раз ничего не получится, есть огромный шанс повторить всё не так, как было тринадцать раз подряд. Он проживает четырнадцатую жизнь, он понял, что так провести этот отрезок времени возможно, и это оставляет надежды, что, если и будет пятнадцатый раз, то он будет схож с этим. И на самый крайний случай он не против прожить жизнь ещё раз именно так и никак по-другому.
Но почему-то внутри сидела уверенность, что это был последний раз.
Том осторожно отстранил от себя Гермиону, не убирая ладони с её хрупких плеч, некоторое время всматривался в тёмные, насыщенного цвета карие глаза и, показав слабую улыбку, наполненную кристально чистой искренностью — вряд ли она хоть раз в жизни видела от него такую, — мягко и уверенно произнёс:
— У нас всё получится, потому что… потому что мы вместе и… наверное, потому что ты мне очень важна.
Странно, но слова дались не с таким трудом, как он себе представлял.
В её взгляде мелькнула тень изумления, но губы быстро вздрогнули, а на глазах отчего-то проступили слёзы. Она искренне улыбнулась и, расплакавшись, сдавленно, словно через ком в горле, пролепетала:
— Ты мне тоже очень важен.
Она снова уткнулась в его рубашку, тихо всхлипывая, на что Том подумал: ей явно следует отдохнуть, насколько она была сейчас впечатлительной. Почувствовав после этого невыразимое облегчение, он крепко обнял Гермиону, прижимая к себе, и медленно прикрыл глаза.
Да, вся жизнь шла именно к этому моменту, и очень жаль, что потом ему этого не вспомнить, зато он может вспоминать и жить этим сейчас, пока они здесь и пока ничего ещё не закончилось.
***
Поттер вернулся, когда за окном уже было темно; Гермиона давно спала, а Том который час сидел за письменным столом, изучая пергаменты, переданные ему Долоховым. Он постучался в спальню, поэтому Тому пришлось быстро скомкать всё, спрятать во внутренние карманы и наложить на себя дезиллюминационные чары.
Гермиона проснулась не сразу: она лениво вытянулась вдоль кровати, перевернулась несколько раз и лишь потом открыла глаза, сбрасывая пелену сна.
— Гарри? — хрипло отозвалась она, посмотрев на закрытую дверь.
— Я принёс еду и одежду, — сообщил он, и слышно было по звуку, как он прижался к дверному косяку.
Гермиона поднялась, прижав к заплаканным глазам ладонь, словно проверяя, выветрились ли слёзы, подошла к двери и открыла её.
— Как ты? — озабоченно поинтересовался Поттер, внимательно вглядываясь ей в лицо.
— В порядке. Я спала, — кивнула та, выходя из комнаты и проходя мимо друга на кухню.
Поттер бросил мимолётный взгляд на комнату, затем последовал за Гермионой.
— Я взял горячий шоколад и…
— Спасибо, Гарри, но если ты в следующий раз решишь взять шоколад, то мне бери двойную порцию, хорошо? — послышался ответ от Гермионы.
Наступила тишина, в которой Том прошёл к кровати и прилёг на подушку, желая забыться сном, однако мысли о прочитанном не давали ему покоя.
Он узнал, что впервые написал Долохову о том, чтобы тот предупредил его о будущем, которое его ждёт, в красках описал увиденное, Волан-де-Морта, политическую ситуацию в мире и всё, что узнал на тот момент о будущем себе. Как и полагалось, ничего не изменилось, так как это была петля, появившаяся чёрт знает почему, и хоть Волан-де-Морт знал о своём будущем, всё равно не мог сойти с дорожки, не веря в прочитанное. На второй раз Том описал точно то же самое, считая, что один лист пергамента и одна петля были крайне не убедительны.
Однако снова ничего не изменилось — он продолжал становиться Волан-де-Мортом, невзирая ни на что. Тогда Том задумался о роли в этой истории Гермионы, и на протяжении семи жизней изучал события и их последовательность, параллельно отравляя жизнь Грейнджер. В некоторых пергаментах встречались не самые приятные сцены насилия, после которых у Гермионы было нарушено как физическое, так и психологическое здоровье. Это не укладывалось в голове, но он умудрялся наносить увечья настолько изобретательно в ответ на её оскал, что, пока об этом читал, поджимал губы, чувствуя некоторого рода отвращение к самому себе. Хорошо, что в то время она спала, однако Том невольно поднимал на неё взгляд поверх пергаментов и сквозь сжатые зубы нервно проглатывал тягучую слюну, ощущая болезненные уколы по нервам.
Вот такой была её жизнь с ним?
Как она это всё вынесла? Или как он её тогда не прикончил?
Десятки строк о её мучениях стояли перед глазами, стоило ему прикрыть веки. Каждая жизнь была полна жестокостей и пыток, и лишь одна из последующих отличалась: Том попросил Долохова перепрятать крестраж.
Его никто не должен был найти, но… как такое возможно, что его нашла некая Полумна Лавгуд?! Это была самая трагичная петля, в которой Том довёл бедную девочку до сумасшествия, а после всё закончилось тем, что она совершила суицид, не оставив даже записки. История почему-то оборвалась быстрее — странно, но она даже толком не записана наполовину и о многом не было сказано. Последнее, что красовалось на этом пергаменте: «Нужна именно Грейнджер».
Вся мысль сводилась к тому, что только с помощью Гермионы можно прервать петлю, потому что на это нужен сторонний человек, готовый броситься за ним в прошлое, и она единственная соответствовала решению этой проблемы.
Следующие несколько жизней практически ни в чём не менялись, заканчиваясь одним и тем же, и лишь к последнему была жирная сноска: «Ни в коем случае ничего не рассказывай мне об этом! Я не должен ничего узнать о течении истории, пока что-то в ней кардинально не изменится.»
Том, очевидно, в тот раз надеялся на успех своих домыслов, и какое облегчение, что он его достиг! Из истории были вычеркнуты все устрашающие взаимоотношения с Гермионой, преобразуясь в лояльные и даже слишком трепетные, чтобы не улыбаться уголками губ от воспоминаний, как он преодолевал свой рубеж чувств. Он до последнего тешил себя мыслями, что по-настоящему не привязался к Гермионе, попутно убеждая в этом её, но чего стоил её полунедоверчивый и полусаркастичный взгляд, обжигающий так, что после этого вся сущность кричала о том, какой же он дурак! Сначала не уследил за собой, затем ещё долго не верил в это.
Ему вспомнилось, как она удобно устраивалась у него в ногах, кладя голову ему на бедро и мягко обнимая, а его пальцы медленно устремлялись в пушистую копну густых волос и ритмично сминали их, получая от этого непередаваемое удовольствие и расслабление, словно так должно быть всегда. Ему казалось, она готова замурлыкать, а он лишь думал о том, какого чёрта она сидит с ним и верит в то, что он оступится и прыгнет в пропасть чувств, перестав держать равновесие над обрывом, которому уже не было ни конца ни края. Он зашёл в тупик, а она, расстёгивая в гостиной мелкие пуговицы на его рубашке, заставила его сорваться в бездну, сладострастно дыша ему в губы, заманивая в ловушку касаниями рук, обнажая на его лице откровение, с которым с трудом пришлось смириться. Он позволил ей раскрыть своё исступление от обладания ею, вдыхая победу над ней и выдыхая своё самое сокровенное признание в страстном неравнодушии к ней.
Они делали именно так, потому что им это нравилось.
Том не мог лежать с закрытыми глазами, перебирая как в калейдоскопе воспоминания, потому распахнул их и уставился в потолок, завороженно наблюдая, как на нём пляшут тени от веток деревьев, очаровывая покачивающимися движениями. Он не слушал, как на кухне за ужином о чём-то разговаривают Гарри и Гермиона. Он не слышал ничего, кроме быстро бьющегося сердца, трепещущего от пережитого, лишь явственно вспоминая, как пытался удержаться на лезвии ножа, прежде чем самому сорваться вниз. И когда Гермиона тихо вошла в комнату, пожелав Гарри доброй ночи и плотно прикрыв за собой дверь, он посмотрел в опустившемся сумраке на её очертания, резко подскочил с постели, снимая с себя дезиллюминационные чары, и по-собственнически вцепился в округлые плечи, находя губами её губы и впиваясь в них с решительной силой, ощущая, как настигнувший жар вскружил ему голову.