…Люблю мечтать о красивом и о будущем человечества. Это будущее сам творю в мечтах, представляю жизнь через сто лет, совсем не похожую на настоящую. Верю в счастливую для всех жизнь, этой верой живу и буду делать все, что в моих силах, чтобы жизнь эта скорей наступила. Она, конечно, не будет райской, но духовно богатой и справедливой будет.
…Чаще всего наша судьба зависит от других людей. Сделают тебе люди добро — повезёт в жизни. Обиду горькую причинят — жизнь горькой станет. Значит, лучшая жизнь всего общества зависит от нас самих, от сущности каждого человека. Отец мой учил нас, малых: не делай другому того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе. И я стараюсь не причинять никому зла.
…Чему я должен посвятить свою жизнь? Этой моей службе, за которую я держусь, так как она меня кормит? Что я могу сделать, чтобы помочь людям построить светлое будущее, о котором я так мечтал в юности? И кто я как личность? Конечно, я, как и всякий человек, индивидуум. Но какой? Скорее всего, я не кто-нибудь, а что-нибудь. Может, только и представляю собой в миллионном сонме людей статистическую единицу народонаселения…
…Ах, каким я был горячим юношей, как верил в возможность осуществить великое, вечное, славное! А к чему привела эта вера? Пошёл в повстанцы, взялся за оружие — в крови искупался. Из университета пришлось бежать, иначе выслали бы с волчьим билетом.
…Пишу стихи то по нескольку на день, то месяцами не берусь за перо. Тянется душа к поэзии. Один бог знает, может быть, моя поэзия и есть то главное, чему я должен отдаться целиком? Вот украинец Тарас Шевченко за своего «Кобзаря» навечно останется в памяти народа. Великий Кобзарь сыграл на своей кобзе великие песни. А сыграю ли я?
…Прочитал в газете страшное сообщение: террористы убили губернского шефа жандармов. Кинули бомбу в коляску. Вместе с ним погиб сын, гимназист-первоклассник, а кучеру оторвало ноги. Чудовищное известие.
Стараюсь понять этих террористов. Верю, что они фанатично преданы своей идее — заменить самодержавие народовластием и за эту идею не щадят ни своей жизни, ни жизни врагов. Но ребёнок? Террористы хотят таким образом запугать царя и надеются, что царь сам добровольно отдаст власть народу. Я в это не верю, как не верю и в то, что мужики пойдут за террористами, только подай им знак. Не пойдут. Сам видел это в шестьдесят третьем году… Сомневаюсь также, что единственный правильный путь перестройки общества — террор и революция. Разуверился в этом.
Случалось не раз в истории революций и переворотов так, что небольшая часть общества, захватившая власть, получала привилегии не по заслугам. И снова в обществе нет справедливости, снова нарушен покой, растёт недовольство, усиливается ненависть к власти, назревает новый взрыв. Те, кто не получил привилегии, и те, кто их утратил, пытаются свергнуть ненавистную им власть. Снова страдания, жертвы, кровь, снова все возвращается на круги своя. Революция — это насильственное ускорение эволюции.
Полностью согласен с поэтом Жуковским, который некогда писал: «Движение — святое дело; все в божьем мире развивается, идёт вперёд и не может, и не должно стоять… Останавливать движение или насильственно ускорить его — равно погибельно…
…Революция — есть безумно губительное усилие перескочить из понедельника прямо в среду. Но и усилие перескочить из понедельника назад в воскресенье столь же губительно».
…Время — лучший творец и судья, оно творит без крови. Приходит новое время и приносит с собой новые, необходимые перемены. Время — двигатель истории: человечество меняется, на смену старым поколениям приходят новые. Они видят и дальше и лучше, потому что стоят на плечах предыдущих поколений.
…А может быть, эти революционеры-аскеты, которые отреклись от всех жизненных благ и выгод — богатства, карьеры, любви, и есть первые ласточки этого нового поколения.
…Ищут и в нашем Конотопе революционеров, розыскные бумаги присылают; ищут некоего Силаева. Интересно было бы познакомиться с таким революционером.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Потапенко зашёл к Иваненко под вечер. Купец вернулся из Киева и отдыхал после бани, лежал на тахте в халате, разморённый, распаренный. Перед ним на столе тихо посапывал самовар и желтела связка баранок с маком. Купец пил чай вприкуску. Когда Потапенко вошёл, он, не вставая, указал на кресло, пригласил сесть. Спросил о матери, о её здоровье, поинтересовался, как у неё идут дела, — одним словом, выказал уважение молодому холостяку. Пошутил:
— Вот видишь, лёжа чай пью, как тот лентяй, что сидя дрова колол. Ему говорят, что так колоть неудобно, а он отвечает: пробовал колоть лёжа, ещё хуже… Налить стаканчик?
Потапенко, хоть и не хотел пить, не отказался. Со стаканом в руке, что бы там в нем ни было, вино или чай, разговор идёт легче. Сам налил себе кипятка из самовара и заварки.
— Ну, как там, вора моего уже упекли в острог?
— Понимаете, Платон Гаврилович, не посадили, отпустили. Следователь отпустил.
— Как отпустил? Этот усатый поляк Богушевич отпустил?
— Не нашли доказательств его вины, Платон Гаврилович. Выяснилось, что не он залез в лавку, не он взломщик. Пришлось вынести постановление о прекращении следствия. Об этом я и пришёл вам сказать.
— Тю-ю, — сердито и недовольно поднял густые чёрные брови купец. — Поймали с мешком накраденного и не вор? Что за фокус-покус?
— Не доказали, что он украл. Хлопцу тому всего восемнадцать. Шёл, пьяный, мимо лавки и спугнул вора. Тот утёк, кинул узел, а этот его подобрал. Правда, казус? Интересный казус, прямо как в книжке.
— Книжек я не читаю, они меня кормить не станут, от них мозги сохнут… А вы этому сопляку и поверили?
— Других доказательств нет, Платон Гаврилович. А всякое сомнение на пользу обвиняемому.
— Хитро, хитро говоришь, видать, что учился. — Иваненко матерно выругался, покрутил головой, расспросил, чей это хлопец, попросил дать ему бумагу, карандаш, записал фамилию Тыцюнника, адрес. — А, так это сын того хромого на одну ногу! Ничего, меня не минуют, придут рассчитаться. Ну и полячку твоему я тоже припомню. Это он мне нарочно свинью подложил.
— Да нет, зачем нарочно. По закону все.
— Ладно, пусть по закону, а все равно он ещё со мной встретится.
Потапенко обрадовался:
— Платон Гаврилович, напишите, что вы согласны и отказываетесь от преследования Тыцюнника по суду, забираете свою жалобу.
— А этого он не хочет? — показал кукиш Иваненко. — Чтобы вам работы меньше было? Знаю я вас, лентяев, — тебя и того полячка.
— А он и не поляк вовсе.
— Не ври, сын Сидоров. Кто же он? Католик ведь.
— Он себя белорусом считает.
— А почему же тогда не женился на православной? Ляшской веры взял девку.
«Не может смириться с тем, что упустил такого жениха», — злорадно подумал Потапенко, сдерживая улыбку. Он хорошо знал, как купеческая семья обхаживала Богушевича. Холостым Богушевич наведывался в дом купца, на него рассчитывали, как на жениха, — зять был бы неплохой, дворянин, хоть и захудалый. Глядишь, и дочка в дворянки вышла бы. Богушевич бывал почти на всех вечеринках, которые купец устраивал у себя в доме для приманки женихов. Вечеринки эти купец называл балами. В печатне Фисаковича заказывались бланки пригласительных билетов, и дочки по своему выбору рассылали их молодым людям Конотопа. Богушевич всегда получал эти приглашения и почти всегда приходил; порой танцевал, пел, веселился вместе со всеми, но чаще молча сидел и смотрел, как веселятся другие. Постоянным участником таких «балов» был и Потапенко. Танцевали под рояль, играла Клара Фридриховна, местная «музыкантша», высокая, широкая, что плечи, что низ, какая-то дальняя родственница члена окружного суда Масальского. На всех пальцах у неё блестели кольца и перстни. Эта Клара Фридриховна тоже зарилась на Богушевича. Когда она пела романсы, то просила его сесть рядом и переворачивать страницы нот. Он садился, брал за уголок нотный лист, следил, чтобы вовремя его перевернуть.