Если уж я родился таким, что напрасны были бы попытки очиститься и освободиться — говорил он — пусть, по крайней мере, созданное мною искупит мою слабость и поможет прославить красоту человеческой души.
На время и напоказ
Вставать утром и идти на работу, испытывать к людям любовь, расположение или неприязнь — и постоянно понимать, что все это на время и напоказ. Потому что неизменной и искренней была в нем надежда, настолько сильная, что сама его подгоняла. Теперь, сейчас, через минуту, вот-вот он поймает — что же? Волшебную формулу, в которой заключена вся правда существования. Он чистил зубы, а она была совсем рядом, он принимал душ и почти уже произносил ее; если бы он не сел в автобус, возможно, она бы ему открылась. И так весь день. Проснувшись среди ночи, он чувствовал, что прорывается к ней сквозь тонкую преграду, но, обессилев от напряжения, засыпал.
Он не потворствовал своей одержимости. Старался целиком и полностью быть в данном месте и в данную минуту, проявляя внимание к близким, по мере сил оправдывая их ожидания. Объявить, что и они на время и напоказ, значило бы обидеть их, но отказаться от мысли, что для настоящей жизни с ними нет времени, он не мог.
Почему стыдно?
Поэзия — дело стыдное, поскольку начало ее слишком близко к занятиям, которые принято называть интимными.
Поэзию нельзя отделить от осознания собственного тела. Она и связана с ним, и, бесплотная, парит в вышине, делая вид, что принадлежит отдельной сфере, духу, — потому за нее и стыдно.
Я стыдился того, что я поэт, как если бы, раздетый, публично афишировал телесный изъян.
Завидовал людям, которые стихов не пишут и которых поэтому считал нормальными — в чем, впрочем, ошибался, ибо такого определения заслуживают немногие.
Ощущать изнутри
В процессе письма совершается некое превращение: непосредственные данные — скажем, сознание как ощущение себя изнутри — позволяют вообразить других таких же людей, так же ощущающих себя изнутри, благодаря чему я могу писать о них, а не только о себе.
Воспевать богов и героев
Разница между поэзией, в которой «я» повествует о себе, и поэзией, «воспевающей богов и героев», невелика, поскольку обе описывают существа мифологические. Но все же…
Мои ближние
«Мы так похожи друг на друга!» Это восклицание открывает мир, в котором наш вид предстает как нечто совершенно иное, нежели совокупность непроницаемых монад. «Братья и сестры! Я ощущаю эротическую дрожь при мысли обо всех вас и о нашем кровном родстве».
Благодарность
Я благодарен за то, что когда-то, давным-давно, в маленьком деревянном костеле, окруженном дубами, меня приняли в лоно Римско-католической церкви. А также за то, что прожил долгую жизнь и мог, веруя или не веруя, размышлять о своей двухтысячелетней истории.
Истории в равной мере и адской, и райской. Мы построили города больше Иерусалима, Рима и Александрии. Наши корабли избороздили океаны. Наши теологи насочиняли силлогизмов. И мы тотчас принялись изменять планету, именуемую Землей. Если бы мы хоть не ведали, что творим, когда шли с крестом и мечом, — но нет, мы не были невинны.
Верить. Не верить
Я был глубоко верующим. Был абсолютно не верующим. Контраст так велик, что неизвестно, как с этим жить. У меня появилось подозрение, что в слове «верить» кроется некое содержание, до сих пор не исследованное. Возможно, потому, что это явление скорее присуще жизни человеческого общества, чем психологии индивида. Ни язык религиозных сообществ, ни язык атеистов не помогали в размышлениях над его смыслом.
Мне часто кажется, что объяснение совсем близко, что оно словно носится в воздухе и как только будет облечено в слова, множество людей воскликнет: «Ну конечно! Это как раз мой случай!»
Потому что они тут, рядом со мной, в храме, крестятся, встают, преклоняют колена, а я догадываюсь, что в их умах происходит то же, что и в моем, — иначе говоря, они больше хотят верить, чем веруют, либо веруют не всегда. Должно быть, не у всех это происходит одинаково, но как именно? И должно быть, несколько веков назад люди мыслили по-иному, хотя уже в семнадцатом веке Паскаль записал: «Для человека противоречить, верить и во всем сомневаться — то же, что для коня скакать», а в девятнадцатом веке Эмили Дикинсон скажет: «Я верую и не верую по сто раз в час, / Поэтому вера сохраняет гибкость. (I believe and disbelieve a hundred times an hour, which keeps believing nimble.)» Быть с ними, в храме, важнее, чем умствовать на свой лад, — разве не так чувствует и думает большинство собравшихся в церковных стенах, давая повод сетовать на обрядовую религию, но в то же время проявляя смирение?