«Всё кончено».
На чёрно-белой колдографии крупным планом изображена обнажённая пара на кровати. Извивающиеся движения навстречу друг другу пойманы в бесконечно повторяющейся временной петле на откровенно эротичном моменте: стройная женщина сидит верхом на своем партнере, её спина изогнута, голова откинута назад, а губы полураскрыты в неудержимом порыве страсти. Медленно она то скользит вверх, то опускается вниз, насаживаясь на толстый, колом стоящий член темноволосого мужчины, а тот тянется к мягко подпрыгивающим полушариям груди, накрывает их ладонями и начинает ласкать…
— Вы узнаёте кого-нибудь, мисс Грейнджер? — Люциус в открытую насмехается над ней.
Конечно, Гермиона узнаёт: женщина — она сама. А мужчина…
«Это случилось лишь однажды… Всего только один чёртов раз! Единственная дикая, пьяная, прекрасная ночь…»
Был её день рождения, и Гермиона заказала столик на четверых в новом роскошном ресторане отеля «Мерлин». Если разобраться, во всей ситуации сразу сквозила фатальная неизбежность случившегося: Рон так и не появился, Джинни умоляла освободить её от этой обязанности, потому что из-за беременности её часто и сильно тошнило…
— Как к вам попало это? — шипит Гермиона на светловолосого мага.
Она чувствует боль в душе, но это не вина и даже не страх разоблачения. Это унижение и стыд, растоптавшие воспоминание, которое с течением времени стало для Гермионы драгоценным, почти священным.
— Возможно, вы не знали, но портфель деловых стратегий моего предприятия включает в себя и инвестиции в гостиничный бизнес.
Отчаяние рвёт внутренности Гермионы стальными когтями.
— Отель «Мерлин»… ваш? — спрашивает она, горько усмехаясь.
— Я — владелец «Акцио Интернешнл».
«Ах, вот почему я никогда не связывала имя Люциуса Малфоя с «Мерлином». Отель — лишь малая крупица, дочерний филиал его многонациональной компании. Конечно, если бы я знала об этом, ноги бы моей никогда не было за его сверкающими дверями…»
Гермиону пробирает нервная дрожь, она шепчет:
— И что теперь?
Её спустили с поводка, но сковали цепями. Теперь она полностью во власти своего врага. Её собственная перспектива карьерного роста такого скандала точно не переживёт, но в данный момент Гермиона больше всего волнуется за Гарри. Она знает, как глубоко друг сожалеет о том припадке похоти; знает, как он обожает Джинни и буквально поклоняется сыновьям и маленькой Лили.
«Разоблачение уничтожит… всё. Кто я такая, чтобы разрушить его счастливый брак, только лишь потому, что мой собственный давно лежит в руинах?»
Люциус Малфой встаёт. Он с показной медлительностью защёлкивает расстегнувшуюся запонку, приглаживает точно подогнанный по фигуре пиджак и поправляет галстук. Он не торопится. Гермиона догадывается, что, терпеливо дожидаясь этого момента долгих десять лет, сейчас Люциус смакует последние минуты перед тем, как отдельные детали его мести, словно кусочки пазла, встанут на свои места.
С почти кошачьей грацией он неслышно крадётся вокруг стола и останавливается перед креслом, на котором неподвижно, словно ледяная статуя, и почти не дыша замерла Гермиона. Колдографии всё ещё находятся в её руках.
Малфой наклоняется и, решительно выдернув компромат из её оцепеневших пальцев, скользящим движением прячет его во внутреннем нагрудном кармане костюма. Тошнотворно сладкий запах его одеколона подавляет. Какое-то мгновение Гермиона даже опасается, что ещё чуть-чуть и её вывернет прямо на остроносые лакированные офисные ботинки Люциуса.
— А теперь, мисс Грейнджер… — произносит он, растягивая слова, и Гермиона неожиданно вспоминает маггловскую сказку про волка, который проглотил мешок муки, чтобы сделать голос мягче и шелковистей. — …что если мы заново начнём наши… переговоры…?
***
В тот вечер Гермиона возвращается домой, стискивая в руках совсем другое письмо. Пальцы всё ещё дрожат, но уже не от страха, а от ярости.
Она едва сдерживает истеричный смех, когда глазам её открывается жалкое зрелище: растянувшийся на их потёртом диване Рон топит себя в дешёвом виски и ещё более дешёвой жалости к себе. Он никак не реагирует на тот факт, что жена явилась домой позже обычного, и даже то, что дети вовсе отсутствуют. Гермиона задаётся вопросом:
«А заметил ли он хотя бы что-то из этого?»
Ни произнеся ни слова, она вручает ему письмо и видит, как тревожная озабоченность на опухшем лице мужа сменяется облегчением, когда он обнаруживает внутри конверта расписку, избавляющую его от всех невыплаченных долгов, и документ, снимающий ответственность за любые совершённые ранее правонарушения.
Гермиона понимает, что до этого момента ещё никогда и ни к кому в жизни не испытывала большего отвращения. Даже к самой себе. А после сегодняшней унизительной встречи это уже о чём-то говорит.
Она стоит, презрительно наблюдая идиотское ликование мужа, а в сознании снова и снова прокручиваются события, ставшие завершением сегодняшнего дня:
«…она лежит на спине, ноги бесцеремонно закинуты на спинку огромного дивана, голова свешивается с кожаного сиденья вниз, рот заполнен до отказа, а в стянутое непрерывными спазмами горло медленно и непреклонно, с упорством механического поршня протискивается член Люциуса Малфоя… сладострастно вскрикивает от пронзающего с головы до пят постыдного удовольствия, пока он беспощадно вколачивается в её предательски сокращающееся лоно… раскрывает рот, задыхаясь от жгучей боли, когда он стискивает волосы в кулаке, не позволяя даже шевельнуться, пока горячее семя изливается на её лицо густой струей…»
И в то время как Гермиона вспоминает все унизительные, позорные детали собственной жалкой рабской покорности, её муженёк продолжает издавать какие-то отвратительные животные звуки торжества. Только проглотив ещё три порции виски, Рон догадывается, что надо бы спросить жену о том, каким образом ей удалось заполучить это письмо.
К тому времени Гермиона уже держит в руке чемодан. При виде столь легкомысленного, до глупости незрелого поведения мужа гнев её разрушается по кирпичику до самого основания, и она бесстрастно обращается к нему с порога:
—Я ухожу, Рон. Мы уходим. Дети уже у мамы, я заберу их к себе, когда найду квартиру.
Он реагирует не сразу. В течение довольно долгого времени Рон смущенно смотрит на неё затуманенными недоверием и алкоголем глазами, беззвучно шлёпая губами, как вытащенная из воды рыба. Затем лицо его как-то съёживается, становясь ещё более жалким.
— Ты-ы… ты… на с-мом деле ух-дишь… бр-саешь меня, Мион?.. — его смазанная выпивкой речь едва понятна. — …Ми-на?.. Д-рьмо… Миона?
— Да, Рон, я бросаю тебя, — отвечает она с холодным презрением. — Навсегда.
«Хватит с меня мужского эгоизма: безвольной, приспособленческой натуры Рона, хищных манипуляций Люциуса Малфоя … оскорбительного лицемерия Гарри, притворившегося, что между нами ничего не произошло… Это все эгоизм, чистый, незатейливый, не осквернённый совестью эгоизм. А потому… Никогда! Никогда больше я не позволю себя использовать».
Гермиона останавливается уже на пороге, последний раз окунаясь в прошлое.
— И Рон?.. Просто… блядь… повзрослей, наконец, чёрт тебя дери!
Дверь захлопывается за ней, окончательно ставя точку в их истории.