— Кого, тебя? Ты достаточно воспитанный. Просто хотим использовать твой авторитет, — откровенно призналась Варя.
— Ага! Понял.
Облеченный нежданным доверием, Костя покинул комнату завклубом, вышел на улицу, снял пушистую ушанку, пригладил шевелюру, надел ушанку и отправился в общежитие.
— Привет, Константин Филимонович! — подобострастно провозгласили обитатели комнаты номер четыре, увидев Синявина, ибо некоторые не раз лично видели «северное сияние», зажженное ладонью богатыря-трелевщика.
— Объявляю вам: в субботу в клубе будет молодежный бал. Предупреждаю: кто придет на вечер подзаправившись и будет выкомаривать, тот персонально увидит «северное сияние»… Трудящиеся хотят отдохнуть культурно.
Слесарь-ремонтник Петя Стукалов, хлипкий, но достаточно задиристый парень, ехидно усмехнулся.
— Ясно… Наконец одолели молодца профорги и комсорги. Теперь нас заставят ходить по струнке. Вот что могут наделать всякие чувства к прекрасной Варваре… Об этом даже стихи можно писать.
Костя встал с табуретки, снял ушанку, пригладил шевелюру, надел ушанку и, приблизившись к все еще ухмыляющемуся задире, «сотворил» ему «северное сияние»…
Стукалов выпучил глаза, с трудом уловил дыхание и в заключение стал икать.
— Всем понятно мое разъяснение? — спросил Синявин, застегивая шалевое полупальто.
— Понятно! — бодро ответили обитатели четвертой комнаты.
— По всем вопросам обращаться ко мне, ответственному распорядителю вечера. Начало — ровно в семь, в девятнадцать пятнадцать, вход в клуб будет прекращен. Поняли?
— Так точно! — дружно ответил личный состав четвертой.
В шесть вечера Костя явился в клуб шикарный, с шелковым шарфиком на шее, надушенной шевелюрой и красной повязкой на рукаве пиджака.
Контролерами у входа он поставил двух своих дружков. Баянистов Синявин предупредил:
— Играть исключительно по моему личному указанию.
После концерта и кинофильма Синявин ходил по залу, как капитан на мостике.
— Вальс! — отдал очередную команду ответственный распорядитель. Затем Костя подошел к Варе и, сверхгалантно поклонившись ей, сказал: — Прошу…
Варя кивнула головой. Костя манерно поправил шелковый шарфик, слегка тряхнул шевелюрой и повел свою даму.
Но тут же все услышали замечание Пети Стукалова, у которого блестели хмельные глаза:
— Теперь пропал наш ухарь-молодец… Обкрутила!
Костя «притормозил», галантно привел даму к стульям и направился к Стукалову. Баянисты умолкли, все притихли.
— Прошу, — сказал скандалисту Синявин, указав на дверь. Дебошир заупрямился. Тогда Синявин показал ему «северное сияние», да с таким мастерством, что стоявшие за его спиной и не заметили, когда он его сотворил.
Стукалов даже не успел икнуть, как уже оказался на улице. Это уже сделали назначенные Синявиным помощники ответственного распорядителя.
— Вальс! — снова дал указание баянистам ответственный распорядитель.
После бала, провожая Варю, Костя у самых дверей женского общежития вдруг сказал ей:
— У вас, Варя, глаза, как северное сияние…
Услышав последние два слова, Варя испуганно отпрянула. Но тут же сообразила, что в данном случае эти слова имеют совсем другое значение.
И не ошиблась. Одним словом, великое дело — доверие.
ПОЭМА
Мой коллега, Викторина Станиславовна, по виду не весьма симпатичная, но энергичная и решительная, обратилась ко мне:
— Вы хорошо знаете композитора Богородского?
— Приблизительно. В каком, аспекте он интересует вас?
— Решила выйти за него замуж.
— Он знает об этом?
— Даже не подозревает.
Я знал, что Викторина полгода назад развелась с мужем, заводским инженером.
— Почему вы намерены стать женой Богородского? — осторожно осведомился я.
— Хочу быть женой композитора.
Я знал, что Богородский далеко-далеко не Хачатурян, по характеру человек безвольный, бездеятельный и время от времени сочиняет заурядные песенки, спортивные марши, вальсы.
— Викторина, по-моему, это не то, что вам хочется. Вряд ли, позвольте заметить, вас устроит его ежемесячный гонорар, — довольно бесцеремонно сказал я, зная о некоторых взглядах и чаяниях своего коллеги.
— Пусть вас это не тревожит.
— Что ж, Богородский тихий, порядочный, скромный, — добавил я.
— Благодарю вас. Вполне удовлетворена вашим отзывом.
Опытный охотник расставил капканы, и композитор попался, бракосочетался с целеустремленной Викториной.
На свадебном ужине рядом с царицей-повелительницей Викториной жался плененный Богородский, словно его привели сюда под усиленным конвоем.
Единственный человек, кому дано было право в любое время посещать квартиру новобрачных, был я. Викторина возложила на меня обязанность играть с мужем в шахматы и прослушивать его новые произведения.
Богородский содержался словно под домашним арестом. Его постоянное место было у рояля. Прикованный композитор работал… С утра до вечера. Ежедневно.
Сперва он, как и раньше, писал невыразительные песенки, вальсы, торжественные марши… Сперва вид у него был по-прежнему невеселый, безразличный…
Постепенно его замкнутая, подконтрольная жизнь довела до отчаяния, вместо бодреньких песенок и маршей он стал писать грустные баллады, в которых явно слышалась тоска непонятого сердца, мечтательность, стремление к свободе.
Баллады обратили на себя внимание коллег Николая Богородского. Следующая ступень отчаяния вызвала к жизни ноктюрн, в нем уже звучала страстность, предвестник большого чувства, кстати, замеченный музыковедами.
— Что ты успел сегодня, Коленька? — ежедневно неумолимо спрашивала Викторина супруга, возвращаясь с работы.
Коленька добросовестно докладывал. В свободные вечера я прослушивал творческий отчет композитора-затворника. Нас угощали коньяком, вином. И разрешали прогулку по бульвару.
— Я столько работаю! — жаловался мне Богородский.
— Что поделаешь, — сочувствовал я ему, — такова наша участь.
— Если я не покончу с собой, то напишу что-либо значительное.
— Лучше второе, — советовал я.
Через год — Викторина устроила — Богородскому заказали ораторию для хора, солистов и оркестра. Дирижер перед самой премьерой поссорился с дирекцией концертной организации. И тогда Викторина добилась: дирижировал ораторией сам композитор.
За пюпитром стоял не угнетенный супруг Викторины, а гордый сокол, готовый вспорхнуть, чтобы ощутить радость полета.
— Оказывается, он более дирижер, чем композитор, — единодушно решили знатоки.
Еще через год воспрянувший Богородский написал симфоническую поэму «Эльбрус» и снова сам дирижировал оркестром.
Поэма достойно прославила Богородского как композитора и дирижера.
И он развелся с Викториной.
И НАСТАЛ ДЕНЬ
Великолепный синяк на левой скуле, отлично рассеченная губа, роскошно изорванный ворот рубашки успешно подчеркивали победоносный, счастливый вид Антона Филимонова, шагавшего домой.
Осчастливили Антона кулаки родного дяди, Ивана Порфирьевича, колотившие племянника в течение двух минут. Ровно. Антон, принимая удары дяди, торжествующе приговаривал: «Бей! Бей! Я тебя морально не так ударил». Притом улыбался. Надо заметить, ехидно. Ядовито.
И верно, моральный удар, нанесенный племянником родному дяде, был куда более чувствительным, чем его кулаки. Об этом и говорить нечего. (Вообще, близкие родственники мастера наносить моральные удары, в особенности племянники. Конечно, если этого хотят. Но это между прочим.)
Ровно два года Антон Филимонов мечтал об этих двух счастливых минутах.