Спас Олега раздавшийся в дверь звонок.
— Это за мной! — он встал. — Это Ольга!
Провожать Олега вывалили из большой комнаты в прихожую все, кто еще держался на ногах. С облегчением Олег увидел, что все уже в общем-то пьяны. Все. Кроме Струнникова.
— Ну, вы набрались! — восхитилась Ольга. — Ну, мальчики…
— Игорь! — попросил Олег. — Дай мне с собой бутылку…
— Олег! — возмутилась Ольга. — У нас же есть дома коньяк.
— Мне в дорогу нужно.
— Я понимаю, старичок! — Игорь всунул ему в карман непочатую бутылку. — Ты только не раскисай. Понял?
— Зачем ты взял у них коньяк? — спросила Ольга уже в машине. — Пристегни ремень.
— Помянуть хочу Лешку…
— Не напоминался еще?
— Я с тобой хочу.
— А ты трезвый почти… — глядя вперед, на дорогу, сказала Ольга. — Только очень бледный.
— Я трезвый совсем… — ответил Олег. — Мне Игорь какую-то таблетку сунул.
— Зачем ты ее выпил?
— Глупости начал говорить…
— Ну и что? — Ольга пожала плечами. — А зачем пить, если без глупостей?
— Умная ты очень… — Олег вздохнул и, вытащив из кармана бутылку, открыл ее. — Выпьешь?
— Сумасшедший!
— А я выпью… Просто омерзительно трезвому возвращаться… — и он, запрокинув бутылку, припал губами к горлышку. — Ты через центр поедешь?
— Да. Спрячь, пожалуйста, бутылку.
— Сейчас уберу. А может, ты тоже выпьешь, помянешь Егорова?
— Я же не знала его…
— Мы познакомились с тобой на его дне рождения…
— А зачем соврал?
— Так… Тогда не хотелось говорить. Так выпьешь?
— Давай… — Ольга взяла бутылку и чуть приложила ее к губам. — А теперь закрой и убери.
— Нет. Я еще выпью. Как-никак, получается, что я Лешке тобою обязан и вообще — всем, что имею.
Бутылка дрогнула у него в руке, и темная струйка коньяка растеклась по подбородку. Ольга резко остановила машину.
— Ты что?!
— Нет! — вскрикнула Ольга. — Это ты чего?! Чего ты цепляешь меня?! Чем я перед тобой виновата?! Тем, что у меня от тебя одни выкидыши?!
Ольга заплакала, уткнувшись лицом в баранку. Сработал сигнал. Машина заголосила. Выдержать это было невозможно.
— Ольга! — отрывая жену от баранки, проговорил Олег. — Ну, извини… Ну, паскудник я. Не плачь. Не надо.
— Дай коньяк!
— Ты же за рулем. Не надо.
— Дай, Олежек… Все равно уже запах есть, а мне не успокоиться так…
Олег протянул ей бутылку.
Ольга отпила глоток, но бутылку не отдала.
— Скажи… — спросила она. — Скажи, Олежек, зачем так долго живут люди?
— Ты об Аркадии Георгиевиче?
— О нем? Нет… — Ольга покачала головой. — Я это так… Вообще.
И она снова отпила глоток из горлышка.
— Вообще-то, люди не так уж и долго живут… — Олег, трезвея, обдумывал, как отобрать у жены бутылку. — Вообще-то, нам бы ехать надо.
— Я не поеду никуда… Я уже пьяная, Олежек. Если хочешь, то садись сам за руль, а я никуда не поеду.
Тяжела и мрачна Москва в октябрьские ночи, когда в снеговой полутьме тонут громады зданий — эти мрачные гранитные глыбы с едва проступающими на их стенах именами людей, давно уже канувших в мрак истории…
Совсем по-другому выглядит Кремль, когда смотришь на него не с холодной набережной, а из углового кафе в гостинице «Россия». Такая открывается оттуда красота, так уроднены в безразлично-величественном небе кресты и флаги, маковки церквей и рубиновые звезды, что кажется, и не существовали они никогда друг без друга…
И совсем иначе видишь этот же Кремль из окна машины, мчащейся по улице Горького, из машины, которую ведет пьяный водитель. Путаются красные огни светофоров и рубиново-огненные звезды, и если закрыт проезд вперед, то жмешь на тормоза, замирая от страха, и выворачивается машина боком к несущемуся на всей скорости такси… И тогда только треск сминаемого металла, только мгновенная боль, и уже безжизненный кусок металла вдруг вспыхивает факелом, словно в память о двух прекратившихся жизнях…
Как раз в то мгновение, когда трещал сминаемый металл обшивки, когда расплющивались черепа и рвались сухожилия, на улице Горького, совсем недалеко от того места, в темной без окон комнате, в гигантской — еще сталинских времен планировка — квартире, проснулся маленький человек в желтеньком комбинезончике, болтая в воздухе ногами, сел на диванчике и улыбался, удивляясь, почему не несет ему мама кашку… Потом улыбка соскользнула с его губ, человек замер, вспомнив вдруг, что он давно уже, кажется, вырос, что он учился, кем-то стал, что-то делал, потом его за что-то послали в холодный, заснеженный лес, и там было страшно и холодно, а потом… Он все вспомнил, и ему стало страшно и больно, потому что эта огромная жизнь уже не вмещалась в него, и он сердито нахмурился, закрыл глаза и, улегшись назад на диванчик, подтянул к подбородку ноги и сжался в комочек, терпеливо принялся выжидать, когда он позабудет все это, когда схлынет дурнота подступившей жизни, когда снова останется один и сядет на диванчике, и будет весело болтать ногами в воздухе, ожидая, когда мать покормит его, и улыбаться, словно он и не жил еще никакой жизни…