Проснувшись в своей комнатке — той самой, в которой теперь обычно портняжничаю, — я тут же почувствовала запах дыма. В те годы я была буквалисткой, отлично запоминала любые инструкции, так что в точности выполнила правила поведения при пожаре, которым нас обучили во втором классе на практических занятиях. Я вылезла из постели и потрогала дверь. Она была горячей, и я не стала ее открывать. Скатала коврик и заткнула щель под дверью. Я не стала прятаться под кроватью или в платяном шкафу, а надела свой фланелевый халат и села в ожидании спасателей.
Мама стояла внизу под темным окном моей комнаты. Она ясно понимала, что пути к спасению нет. Пламя охватило боковую стену дома, в отблесках огня были видны толстые ветви и мощный ствол старого вяза, посаженного, видимо, когда строился дом, — не менее сотни лет тому назад. Ни один лист дерева не касался стены, и только одна тонкая ветка слегка скребла крышу. Снизу казалось, что и белке нелегко перепрыгнуть с дерева га дом — так тонка была ветка, не толще маминого запястья.
Рядом с ней стоял отец — он уже собирался обежать вокруг дома к передней двери, но мама попросила расстегнуть молнию га ее платье. Когда он отмахнулся, она заставила его понять, в чем дело. Руки его не слушались, и в конце концов она сама сорвала с себя платье и осталась в чулках и кружевном белье. Велела какому-то мужчине прислонить отломанную половину лестницы к стволу дерева. Тот с удивлением подчинился. Мама поднялась по лестнице. Исчезла. Снова замелькала среди безлистных ветвей — стоял конец ноября — все выше и выше. Потом боком, очень медленно, дюйм за дюймом начала продвигаться по суку, нависшему над той веткой, что касалась крыши.
У самого конца она остановилась и, раскачиваясь, поймала равновесие. Внизу толпились люди, и многие до сих пор помнят — или думают, что помнят, — мамин прыжок сквозь ледяную тьму к этой тончайшей ветке и то, как, переломившись в маминых руках, она оглушительно выстрелила — этот звук перекрыл рев пламени. Не выпуская обломка из рук, словно это была трапеция, мама летела к краю крыши, и вот уже ветка закувыркалась к земле, одна, а зрители опять вскинули глаза вверх — увидеть, где завершился мамин полет.
Я не видела, как она летела по воздуху, только услышала неожиданный глухой удар и выглянула из окна. Мама висела, зацепившись ступнями за новый водосточный желоб, который мы недавно установили, — висела и улыбалась.
Она выглядела так естественно в этой позе, что я ничуть не удивилась. Мама легонько стукнула в окошко. Помню и то, как она это сделала, — очень дружески, немного робко, как бы чувствуя неловкость, что пришла в гости несколько раньше, чем было назначено. Потом показала на задвижку, а когда я отворила окно, велела поднять его повыше и подпереть палкой, чтобы рама не ударила ее по пальцам. Мама качнулась, ухватилась за карниз и втянула себя в оконный проем. Только здесь, в моей комнате, я поняла, что она в одном белье — бюстгальтер из простеганного хлопка, какие тогда носили, и трусики с кружевной отделкой. Помню, мне стало легко, страх отступил, а потом я смутилась — ведь люди там, внизу, видели маму раздетой.
Неловкость эта не исчезла и когда мы летели из окна к земле. Мама прижала меня к животу и с оттянутыми вниз носками устремилась к цели — яркому пятну растянутой пожарными сетки.
Я знаю, она была права. Я и тогда это знала. Пока летишь, есть время подумать. Свернувшись у маминого живота, я не боялась ни криков толпы, ни маячивших внизу лиц. Ветер ревел и горячо дышал нам в спину, завывало пламя. Медленно текли мысли — что, если мы промахнемся, не попадем в круг или, отскочив от сетки, рухнем на землю? Потом я обхватила ладонями мамины руки. По моим волосам легко скользнули ее губы, а уши мои были полны ударами ее сердца — громкими, как удары грома, и долгими, как раскат барабанной дроби.
Louise Erdrich, «The Leap»
Copyright © 1990 by «Harper’s Magazine». All rights reserved
Опубликовано в «Харпере мэгэзин»
© В.Генкин, перевод
Тим О’Брайен
Поездка на поле
Через двадцать лет после войны я вернулся во Вьетнам со своей дочерью Кэтлин. Мы посетили место гибели Кайовы, место, где он исчез в грязи и воде; война вогнала его вглубь, когда поле взлетело на воздух, и теперь я искал знаки прощения, или снисходительности, или чего-то в этом роде, что могла бы выразить эта страна. Здесь по-прежнему было поле, и не такое, какое я помнил. Оно много меньше, подумал я, и вовсе не такое зловещее. И вообще при ярком солнечном свете трудно было представить себе то, что произошло на этой земле около двадцати лет назад. Кроме нескольких болотистых мест вдоль реки, все сухое, как кость. Никаких призраков — плоское травянистое поле. Мирное место. Желтые бабочки. Ветерок, просторное голубое небо. У берега два старых крестьянина, стоя по щиколотку в воде, подправляли ту самую узкую дамбу, на которую мы положили тело Кайовы, вытащив его из жидкой грязи. Все было спокойно. В какую-то секунду, помнится, один из крестьян поднял голову и, прикрыв ладонью глаза, уставился на нас через поле; посмотрел, вытер пот со лба и вернулся к работе.