— Как спалось, Павел Алексеевич? — приветствовал матерого жулика Аракелов.
Ромашкин осклабился:
— Поверьте, я не льстец. При большевиках сижу впервые и, слово джентльмена, сижу с удовольствием. Обхождение, нары!.. Прекрасно. Правда, не мешало бы улучшить питание. Но ведь это общая беда.
— Насколько нам известно, вы петроградский вор. Почему очутились в Ташкенте?
— Это вы не меня — Сашку Керенского спросите. Всю жизнь «работал» в Северной Пальмире. Сперва в Санкт-Петербурге, затем в Петрограде. Все чин-чинарем. А как выпихнули на волю при Сашке Керенском великую гопу блатяг, стало в Петрограде тесно нашему брату.
— Как же это тихий карманный вор стал бандитом? — укоризненно произнес Аракелов.
— Ирония судьбы-с. В Ташкенте работы не было по моей специальности. Богатые люди ездят на фаэтонах, а у бедняков в бумажниках блохи на аркане. Да таких и облегчать грешно. Прижала житуха...
— Кто профессора Когена убил?
— Абрек, кто же еще?
— А Мельниковых?
— Тоже Абрек. Очень разозлился. Крошка Элизабет ему сказала: «У старого перечника одних бриллиантов тысяч на пятьсот. Он их где-то прячет. А валюту он держит в креслице. Случайно обмолвился. Поэтому по мелочам не разменивайся. Меха, столовое серебро, картины — они приметны. А деньги и драгоценности не пахнут. Забирайте себе. А креслице доставьте мне».
— Кто привозил кресло в квартиру Муфельдт?
— Я и Мараван. Царствие ему небесное, зверскому мокрушнику. — Ромашкин перекрестился. — По правде сказать, никто не любил его. Грабил даже своих!
— В каких отношениях был Абрек с Муфельдт?
— Черт его знает. Он ее иной раз и матерком пускал, а все же, как я думаю, она верховодила.
— Кто еще бывал у нее?
— Фон Франк. Но он уже сгорел.
— Откуда вам это известно?
— Крошка Элизабет и предупредила, мол, хана фон Франку.
— Откуда она получает сведения?
— О!.. — Ромашкин поднял руку с вытянутым указательным пальцем. — У нее такие связи! Ей даже военный телефон провели. Она говорила: «Пока вы под моим началом, бояться нечего. Даже ежели кто погорит — освобожу». Большевиков называла «временным явлением». И листовками занималась...
— Какими именно листовками?
— Обыкновенными. Против большевиков. Давала листовки. Недели две назад позвала. Прихожу. Вижу — сидит здоровенный мужик. Брови мохнатые. Она ему говорит: «Вот, Павел Павлович, персона. По мелочам работает замечательно». Бровастый усадил меня рядом. Спрашивает: «В армии служил?» Отвечаю отрицательно. «Почему?» — допытывается. Отвечаю: «Я же вор чистых кровей». Он сморщился как сушеный гриб. А все же сказал: «Ничего, сойдет». Затем вынул из бокового кармана пачку бумаги. «На, — говорит, — расклей в городе. Для общего дела. И смотри мне!.. — погрозил пальцем. Я, конечно, взял. И даже две штуки приклеил. А остальные сунул под крыльцо кассы летнего синематографа в городском саду.
— Синематограф Гелиос?
— Он самый.
С допросом Муфельдт Крошков не спешил. Он понимал: это, быть может, наиболее яркое дело в его жизни. С кондачка начинать нельзя. Надо подготовиться. И консультант занялся изучением предварительных материалов. Листая протоколы осмотра места происшествий, описи имущества, другие материалы, он натолкнулся на строку: «Часы фирмы «Павел Буре», золотые, с тремя крышками, золотой цепочкой с образком». Он сидел и мучительно вспоминал: где он читал эту фразу?.. И вспомнил — в «Туркестанских ведомостях», летом пятнадцатого года. Тогда писали, что был обворован ломбард. Среди похищенных вещей значились и эти часы с образком. Полиция так и не разыскала преступников.
И вот часы с образком — у Муфельдт.
Крошков решил сверить номера часов со списком часов, похищенных в ломбарде. Пригодился полицейский архив, обнаруженный на чердаке. Результаты этого эксперимента потрясали: часы, найденные Ескиным в бельевой корзине, были похищены из ломбарда!
Стали вызывать владельцев часов. Заодно представили и другие драгоценные вещицы.
Первым явился «король легковых извозчиков» Топорков, ладный мужчина в поддевке, с бородой веером. Увидев свои «часы с образком», прослезился.
Владельцы часов и других ценностей пошли косяком. Многие приносили даже квитанции.
По городу пошли слухи, на этот раз — добрые. Молва разносила весть: «Большевики из уголовного розыска всё раскапывают, все даже самые старые грехи. Ушлый народ!»
Проверил Крошков и завещание Мельникова. Как и предполагалось, оно оказалось подложным. И не значилось зарегистрированным в семнадцатом году. Нотариус Плятцер Каминский, иссопливив носовой платок, показал: «Допустил отступление от совести и закона. Не устоял перед Муфельдт и засвидетельствовал незаконный юридический акт задним числом, использовав сохранившуюся у меня старую печать. Фактически же составил сие завещание два месяца назад. Подпись Мельникова подделана».