— Вчера на спортплощадке. Но у меня весь вчерашний день как в тумане, я почти и не помню ничего…
— И вы с ним не говорили тогда о рисовке?
— Да не помню я! Помню только, что почему-то плакал, а рядом со мной стоял Какиути.
— Вот как… — Скорее всего приступ болезни Ганзера случился у Оты именно на спортплощадке, потому он и не помнит, что было потом. А значит, он не симулирует, у него настоящий тюремный психоз.
— Пока жива моя птичка, со мной ничего не случится. Правда! Мне это обещали Каннон и Дева Мария. Они обе сегодня явились мне во сне… — Как будто что-то вспомнив, Ота вдруг вздрогнул и, вытащив из-под одеяла руку, ласково погладил недописанный рапорт.
— А может, ничего, а, доктор? Ведь я в этой тяжбе непременно выиграю. Уж мой-то иск суд не посмеет отклонить! Это же яснее ясного: смертная казнь — жестокое наказание, а в 316-й статье Конституции говорится: «Государственным служащим категорически запрещается подвергать людей пыткам и другим жестоким наказаниям». Кстати, вам известно заключение профессора Фурухаты[20] по поводу смертной казни?
— Нет, я ничего об этом не знаю.
— Ну как же, это очень известное заключение. Он сделал его в 1954 году. Он там описывает всякие физические и нравственные страдания, которые испытывает человек во время казни, и между прочим утверждает, что смерть наступает не в результате повешения, а в результате удушения, что, когда на шее человека затягивают петлю, он мгновенно теряет сознание и якобы поэтому не испытывает ни нравственных, ни физических мук… Вам это не кажется странным? При чём тут удушение? Ведь самые страшные муки — и нравственные и физические — мы испытываем до казни, и они длятся годами! Разве можно это игнорировать? Многие не выдерживают, и у них крыша едет, вам, доктор, это известно лучше, чем кому бы то ни было. Вот вроде и я стал психом, так ведь? А всё из-за мук, которые я испытываю, будучи приговорённым к смертной казни.
— А сам ты считаешь себя сумасшедшим?
— Кто его знает. Но ведь меня упрятали в психушку, значит, вы думаете, что я рехнулся?
— Ну, это ещё не факт…
— Но разве сюда кладут нормальных? Если кладут, значит, вы нарушаете права человека.
Тикаки внезапно вспомнились слова начальника зоны Фудзии: «Он далеко не дурак…» Тикаки пытался его убедить, что Ота действительно болен, а не симулирует, а Фудзии не соглашался. «Тёскэ Ота ловкий пройдоха, — сказал он. — Этот негодяй кого угодно обведёт вокруг пальца». Да и дядя Тёсукэ, Рёсаку, говорил: «Тёсукэ просто-напросто распоследний брехун»…
— Ну ладно. — Тикаки заметил некоторую логическую нестыковку в рассуждениях собеседника и не преминул ею воспользоваться. — Пусть так, но тебя я отправил в больницу потому, что счёл твоё состояние не соответствующим норме. И считаю необходимым некоторое время продержать тебя здесь.
— Да? Вот ужас-то! — Ота издал горестный вопль, однако лицо его выражало скорее удовлетворение.
— Я не понимаю, чего ты на самом деле добиваешься, — не без иронии сказал Тикаки. — С одной стороны, хочешь быть сумасшедшим для того, чтобы иметь возможность предъявить иск. С другой — хочешь побыстрее вернуться в камеру для подготовки искового заявления.
— Ну… — задумался Ота. — Не пойму, как лучше… А вы, доктор, как считаете?
— Откуда я знаю? — усмехнулся Тикаки. — Меня интересуют только болезни. А в судебных делах я ничего не смыслю.
— Нет, не говорите так, вы мне должны помочь. Вы ведь согласны с тем, что смертная казнь — это жестокое наказание?
Ота Тёсукэ провёл рукой по своей тонкой шее. И вдруг Тикаки до боли ясно осознал, что этого человека очень скоро убьют, повесят. В самом ближайшем будущем он будет болтаться на виселице. Точно так же, как Сунада. Этого тщедушного человечка убьют потому, что он сам совершил убийство. Но ведь показания Тёсукэ и Рёсаку относительно того, что именно произошло, диаметрально противоположны.
— Знаешь, я виделся с Рёсаку, — небрежным тоном сказал Тикаки, и эти слова произвели совершенно поразительный эффект: Тёсукэ весь сжался, будто в него вонзили кинжал. — Рёсаку говорит, что ты его обманул. Мол, ты всё сделал сам, а он только принял у тебя на хранение часы и постельное бельё, не зная, что они ворованные, и в результате его сочли соучастником.
— Да, он и на суде всё время это твердил. Только всё брехня. Он приказывал, а я действовал. Неужто вы, доктор, верите Рёсаку?
— Он показался мне простодушным человеком.
— Да вы что, он мастер на такие штуки. Все попадаются. Даже судья на первом слушании и тот попался, и вышло — мне, как главарю, — смертная казнь, а Рёсаку, как подельнику, — пожизненное. Хорошо хоть на втором слушании негодяю тоже дали вышку. Но мне-то давать вышку потому, что мы якобы сообщники, — это уж не в какие ворота! По справедливости, надо было Рёсаку — смертную казнь, а мне — либо пожизненное, либо 15 лет.
— А у тебя есть доказательства, что ты не один совершил преступление?
— Естественно! Если бы вы прочли материалы дела, там этих доказательств — пруд пруди. Орудие убийства, отпечатки пальцев, украденные вещи — всё как полагается.
Ота весь напрягся, сжал кулаки, лицо его побагровело.
— Но со спящими может справиться и один человек. Сначала прикончить Эйсаку с женой, потом их сына, школьника, а напоследок четырёх девочек. Ничего особенного, вполне по плечу одному.
— Ах, доктор, почему вы так говорите! Впрочем, ясно почему — Рёсаку удалось и вас обвести вокруг пальца. Неужели вы и впрямь на стороне этого мерзавца?
— Я просто хочу понять, как всё было на самом деле. — Палец пронзила нестерпимо острая боль, как будто разом кончилось действие болеутоляющего. — Я ведь не говорю о том, кто именно совершил преступление. Просто допускаю, что оно могло быть совершено одним человеком. Преступник с мечом за поясом и обнажённым кинжалом в руке проник в дом, кинжалом зарезал взрослых, в этот момент проснулся мальчик, он запаниковал и ударил его мечом. Орудий убийства — два, а преступник — один.
— Ясно, — срывающимся голосом сказал Ота. — Вчерашний пикет тоже, небось, был организован студентами из «Общества спасения Оты Рёсаку»?
— Какой пикет ты имеешь в виду?
— Вы разве не слышали, как вчера галдели у ворот и орали что-то в рупор? Наверняка это были пикетчики.
— А… Нет, Рёсаку тут ни при чём.
— Не вешайте мне лапшу на уши! — закричал Ота. — Вы что, сговорились все? Эти студенты пляшут под дудку Рёсаку, их послушать, так он вообще ни при чём, а преступление совершил я один. Какая там революция! Какое там — долой дискриминацию! Они сами подвергают дискриминации таких дураков, как я. Подонки!
Ота со всей силы стукнул по тумбочке кулаком. Клетка подпрыгнула, и внутри заметалась рисовка. В тот же миг голова у Оты поникла, словно переломилась его тонкая шея. Из уголков рта ниткой потянулась слюна. Тикаки наблюдал за этими симптомами с холодным любопытством врача,
— Э-э-э… — Мокрый рот не справлялся со словами.
— Ота, посмотри на меня!
— Э-э-э…
— Назови своё имя!
— О-о-та…
— Правильно, а дальше?
— Рё-са-ку…
— Это имя твоего дяди. А твоё?
— Не-е зна-а-ю…
— Ну не знаешь и ладно. А сколько будет четыре плюс пять?
— Семь.
— Хорошо. А один плюс один?
— Три.
Рецидив ганзеровского синдрома, определил Тикаки.
Ота вернулся в то же состояние, в котором вчера поступил в больницу. Но почему? Нацуё Симура покончила с собой, у Боку и Оты начался рецидив, хотя они явно шли на поправку… Несомненно, он что-то упустил. Чаще всего психиатр допускает одну из двух ошибок: либо позволяет себе испытывать по отношению к больному излишнее сочувствие, которое оборачивается тем, что он начинает во всём соглашаться с больным и в результате оказывается неспособным его лечить; либо он проявляет излишнюю критичность, в результате больной отгораживается от врача и отказывается впускать его в свой внутренний мир. Похоже, что с Симура он совершил первую ошибку, а с Боку и Отой — вторую. Да, профессионализма ему явно пока не хватает. Израненное сердце тяжело ухнуло вниз, разлетелось на части, многочисленные осколки провалились в разверзшиеся в груди чёрные дыры. На Тикаки навалилось знакомое ощущение собственного бессилия, бездарности и полной бессмысленности всего происходящего. Вдруг ему вспомнилось, что рассказывал тот пациент психиатрической клиники, который в течение тридцати лет рисовал космические корабли, состоящие из кругов, эллипсов, прямоугольников, ромбов. Якобы в его правой руке сидит крошечный надсмотрщик-инопланетянин и, не давая ему ни минуты передышки, следит, как продвигается его работа. По его словам, инопланетяне наблюдали за ним в три смены, как медсёстры, а сам он должен был работать бессменно, даже в то время, когда спит. Человек этот слышал голоса инопланетян, радовался общению с ними, гордился, когда они хвалили его рисунки, хотя иногда и сетовал на судьбу, которая сделала его вечным рабом инопланетян. Его недовольство, как правило, выражалось в том, что он ни с того ни с сего начинал тяжело и протяжно вздыхать… Вспомнив об этом, Тикаки тоже несколько раз глубоко вздохнул.