Постепенно скорость падения ослабевает. Медленно кружусь в воздухе, как клочок бумаги, лепесток, снежинка. Бесчисленные медузообразные снежинки, сонмы умерших душ, стремятся вниз, вниз, на самое дно тьмы, падают вниз трупы, опускаются на глубоководное морское кладбище, в мир тишины, смерти, тьмы, в мир, лишённый сознания, в мир ещё не рождённых душ… Медленно кружатся в воздухе, падают вниз, пока есть куда падать. Опускаются на самое дно. Души умерших, ядра клеток будущих жизней — всё вперемешку, всё кувырком, кружится в воздухе, падает вниз.
Электрическая лампочка стремительно удаляется, я смотрю на неё, словно со дна колодца. Стена, словно пластилиновая, вытягивается, искривляется, сквозь неё смотрит чьё-то лицо. Какое странное! Уродливым наростом торчит подбородок, зияют разверстые провалы ноздрей, с головы Билликена[10] смотрят крошечные глазки. Я знаю, что это доктор Тикаки. Но не могу понять, почему он вдруг так изменился. Он что-то говорит. Беспрерывно задаёт вопрос за вопросом. Я слышу, о чём он спрашивает, но все его вопросы совершенно бессмысленны, и нет никакого желания на них отвечать. «Как ты себя чувствуешь?» Да какая разница, как я себе чувствую, разве не всё равно? «Что ты сейчас ощущаешь?» Ну расскажу я ему, что ощущаю, что от этого изменится? «Куда ты так пристально смотришь?» На твоё лицо. Если я скажу тебе, каким ты мне видишься, ты наверняка придёшь в ярость. И тогда хлопот не оберёшься. Будет ещё хуже, чем теперь.
А почему, собственно, этот человек находится здесь? Только потому, что он врач, а я больной. Он, видите ли, меня осматривает. Профессионально щупает пульс, склоняет голову, задаёт вопросы. «О таких приступах ты мне и говорил?» Да, верно, именно о таких. Если называть это медицинским термином «приступ», то можно сказать, что это — приступ. Но мне не хотелось бы называть это — приступом. Это — вовсе не приступ. Ни в коем случае не приступ. Это — не имеет никакого отношения к медицине, это — касается только меня, это — моя тайна, только моя. А я сдуру проболтался об этом ему. Он же — впрочем, другого и ожидать было невозможно, — едва завладев моей тайной, тут же приобрёл надо мной власть и решил её продемонстрировать. Мол, ты болен, у тебя приступ, я тебя вылечу. Но куда ему, разве он может вылечить это? Ведь это никакой не приступ. Лишь незначительная часть этого проявляется в виде приступа, да и то если дать ему волю.
Врач Тикаки. Врач — очень влиятельная персона, в соответствии с правилами этой проклятой тюрьмы он обращается со мной как с существом низшим, а я должен проявлять по отношению к нему максимальную почтительность, и это при том, что ему всего двадцать шесть — двадцать семь — совсем ещё молокосос, да и в университете Т. он учился куда позже меня. Пришёл якобы меня осмотреть. В самом деле, явился в белом халате, как положено врачу. Но я ведь не просил, чтобы ко мне присылали врача. Утром я был на приёме и получил лекарство. Приходить ко мне в камеру не было абсолютно никакой необходимости. Вероятно, мой «случай» представляет для него чисто профессиональный интерес. Потому-то он и вошёл с такой приветливой улыбкой, он пытался прикрыть ею свою истинную цель. Я старательно следил за тем, чтобы не дать ему никакой полезной информации. И уж точно не собирался говорить о своём падении на горе Цуругидакэ. Довольно того, что проболтался ему об этом утром на приёме. Но как же умело он вовлёк меня в разговор! Заинтриговал рассказом о друге, который, попав в аварию, упал с большой высоты, потом перевёл разговор на мертвецов… И в конце концов я рассказал ему о тьме. Я просто не мог не рассказать ему о тьме, об этом абсолютном и единственном основании, на котором зиждется наш временный мир. Разумеется, глупо было говорить с ним о таких вещах: он слишком молод, чтобы понять. Не зря он сказал: «У меня такое впечатление, что меня дурачат». И ещё спросил: «Или ты просто играешь словами?» Я представлял себе всю его ограниченность, но меня подкупила его непосредственность, его юное простодушие, вот я и не удержался, рассказал ему об этом. Но как можно было объяснить, что это — зов тьмы?
Тьма прячется, она не является нам в нашей повседневной жизни. Учёных, политиков и, к сожалению, даже теологов завораживает этот видимый мир. Считается, что Бог сотворил его из тьмы. Если Бог всемогущ, он должен каким-то образом властвовать и в мире тьмы, в пустоте, в мире, сокрытом от нашего взора, о котором не дают никакого представления такие видимые и совершенно незначительные его проявления, как рай или ад. Я догадываюсь, что истоки зла — именно там, в мире тьмы, но как рассказать ему об этом? Мне до некоторой степени открыт мир тьмы, открыт потому, что я злодей, убийца (причём злодей вовсе не только потому, что убийца), потому что я, как всякий приговорённый к смерти, ощущаю себя трупом, но как об этом ему расскажешь? Единственное, что я смог сказать, — что меня, да и не только меня, а и многих других, убьёт тьма, и, как человек, стремительно падающий во тьму, я не могу испытывать страха смерти.
Как я и предполагал, он ничего не понял. Тьму, являющуюся основой мира, он истолковал самым банальным и превратным образом — как смерть. И завёл разговор об обществе «Белая хризантема» и трупах. Мне понравилось его почтительное отношение к трупам, к этим дарам тьмы. Утратив бдительность, я невольно заговорил и о том, о чём лучше было бы промолчать, то есть о Воскресении Христовом. Забыв о своём прежнем намерении, я пошёл у него на поводу и позволил втянуть себя в совершенно бессмысленный разговор. Нельзя было так расслабляться. Я не должен был с такой бездумной лёгкостью рассуждать о вере. И как кара — пришло это. Я перевёл разговор на мать. Но это не отступало, наоборот наливалось неумолимо. Я вспомнил о своей встрече с тёткой из «Общества утешения» и о том, что не пришла Эцуко Тамаоки, которая обещала прийти. И он тут же заговорил об этом так, будто прекрасно всё знает! Да, я зазевался, на миг забыл о том, сколь хорошо налажена здесь сеть передачи информации. Позволил себе расслабиться и начал верить ему как человеку. С таким, как он, нельзя говорить ни о тьме, ни о вере, ни о Воскресении. Ни в коем случае.
Падаю. Лечу вниз. Дно всё ещё далеко. Это не сон и не галлюцинация. Сна у меня ни в одном глазу, я вижу сидящего рядом доктора Тикаки и прекрасно, во всех деталях различаю всё, что меня окружает, — вот шкафчик, вот Библия, вот католический календарь, вот глазок на двери… Память точно фиксирует происходящее: я могу вспомнить весь наш разговор с доктором Тикаки, могу от начала до конца произнести наизусть текст судебного решения по своему делу. И при этом продолжаю падать, видя всё вокруг как бы со дна колодца.
«Я боюсь смерти», — ответил я. Это правда. Но я не сказал о том, что существует нечто, чего я боюсь ещё больше. Пусть он считает, что это приходит ко мне потому, что я боюсь смерти, — мне так удобнее. Банальный страх смерти, скорее всего, исчез бы, если бы удалось добиться смягчения наказания. Как сказал Андо, смерть это то же самое, что боль от раны, её нельзя бояться заранее. Совсем недавно в самом конце записок, озаглавленных «О Зле», я написал следующее:
«Страх перед казнью не так уж и велик. В сущности, он мало чем отличается от ужаса, который охватывает человека, высунувшего голову из окна небоскрёба. По-настоящему страшно другое — проявлять смирение, представляя себя поднимающимся на эшафот, понимать, что иной жизни у тебя не будет, и видеть в этом доказательство того, что ты человек. Страшно постоянно твердить себе, что оставаться в живых для тебя есть величайшее зло, что мучиться стыдом — твой долг. Что зло, тобой совершённое, — самое страшное из всех возможных: оно настолько ужасно, что ничего худшего ты уже не совершишь, даже если очень постараешься».
Эй ты, врач Тикаки, добропорядочный, беззаботный юноша! Молодой учёный, не знающий о том, какие муки таятся в метафизике. Страх, что ты так и умрёшь злодеем, — вот истинный страх смерти. Согласен? Спокойно подняться на эшафот может лишь тот, кто на сто процентов убеждён в том, что заслуживает виселицы. А как быть, если ты раскаялся, исправился, перестал быть злодеем, если, уверовав в Бога, ты получил от Него прощение и освобождение от грехов? Разве ты и тогда заслуживаешь виселицы? Как, по плечу тебе справиться с подобным противоречием? Позиция прямо противоположная Христовой. Если есть смысл в том, что в жертву был принесён непорочный, то нет никакого смысла в убиении злодея. Потому-то я и сказал, что боюсь смерти. Понятно тебе, доктор?
10
Билликен — что-то вроде американского бога счастья. Впервые изображён в 1908,1 году американской художницей.