Возможная слава так манила, что огромную долю умственной энергии Барингтон тратил на то, чтобы поточнее вообразить, какой вид она примет, эта ожидающая его слава. Разумеется, уровень общественного интереса к историям чудесного спасения не в последнюю очередь зависел и от симпатичности спасенного. Он вспомнил о паре новобрачных, застигнутой обвалом на одной из лун Борея. В ожидании спасения они три недели питались насекомыми и дождевой водой. Но главная причина, по которой они попали не только в несколько утренних программ, но даже в вечерние ток-шоу, состояла в том, что у них имелись обаяние, приятная внешность и хорошо подвешенный язык.
Барингтону хотелось верить, что и он придется публике по сердцу. Хотя формально его специальность считалась «рабочей», она все же требовала и некоторой интеллектуальности. Антенна сама себя не починит — этот и без того неоспоримый факт получал, казалось, дополнительное подтверждение в текущих обстоятельствах. Барингтон был, в общем, неплохо образован и не сомневался в своем умении формулировать мысли. Более того, он всегда считал себя незаурядным человеком. Правда, очень общительным он бы себя не назвал. Он предполагал, что коллеги не знали за ним никаких особых достоинств, кроме того что парень он тихий и от работы не бегает. К тому же ему часто казалось, что его невзрачная внешность внушает им легкое недоверие, которого они почти не скрывали. И тем не менее он всегда верил, что случись ему вдруг оказаться в свете прожекторов, публика сумеет его оценить по достоинству.
Он представил, как стоит в предбаннике ток-шоу, готовясь дать интервью. Последним виденным им перед отправкой на «Триумф-1» фильмом была «Леди Виноградного ручья», где главную роль играла юная звезда Саманта Карлайл, обаяние и талант которой врезались ему в память. И вот она стояла рядом с ним в предбаннике, заинтригованная необычным молодым человеком, который нечаянно зашвырнул себя в космос, словно метеорит. Когда она пожимала ему руку, ее глаза светились любопытством, а может быть, и первыми искорками влюбленности. Ее волновала мысль о том, что когда она в Риме под холодным взглядом кинокамеры целовала похитителя драгоценностей, где-то над ней в ночном небе парил, вращаясь под звездами, Барингтон.
«Что вы там чувствовали»? — спрашивал Барингтон сам себя тоненьким голоском и сам же отвечал: «Одиночество, мисс Карлайл. Невероятное одиночество».
Сфера гермошлема реверберировала, голос от этого звучал гнусаво и сдавленно. Чтобы ослабить этот эффект, он понижал голос.
Лишь произнеся это во второй раз, Барингтон осознал, что ему действительно очень одиноко. От этой мысли ему вдруг стало очень не по себе, но ощущение быстро прошло под воображаемыми чарами неотразимой Саманты Карлайл. Мисс Карлайл краснела, обращаясь к Барингтону; его героическое злоключение пробудило в ней какие-то незнакомые ей прежде чувства.
Как только эта мечта нарисовалась у него в уме во всех деталях, он ухватился за нее, точно за единственное свое спасение. Множество вещей, которые ему следовало бы делать просто ради самосохранения, пришли ему на ум только теперь, потому что он увидел в них средство сделать эту мечту более сбыточной.
Никакой пользы пятиминутка славы ему не принесет, если к моменту спасения у него не останется сил пошевелить рукой. И потому он старался неукоснительно следовать жесткому графику упражнений, состоявших из многочасовых вытягиваний вдоль выпрямленного замкнутыми шарнирами скафандра. Хотя система жизнеобеспечения и поддерживала внутри скафандра небольшое давление, чтобы предотвратить уменьшение костной массы и замедлить процесс атрофии мускулов, но без дополнительных упражнений рукопожатие с Самантой Карлайл стало бы просто физически невозможным.
Не менее серьезно он относился и к гимнастике ума. Он знал, что продолжительное одиночество опасно для душевного здоровья, а для ведения беседы с прекрасной кинозвездой ему безусловно потребуется здравый рассудок. Материал для упражнений он брал из нескольких источников. В начальных классах он ходил в католическую школу, так что у него скопился приличный запас латыни. Часы, не истраченные на растяжку вдоль выпрямленного скафандра или на размышления о лишней восковой черточке, нередко посвящались скандированию первых четырех склонений (о существовании пятого Барингтон ни разу не вспомнил), спряжению ferre и esse, краткому очерку образования наречий и всему прочему, что сохранилось у него в памяти от детских встреч с мертвым языком.