В средней школе учитель английского требовал каждую неделю выучивать по стихотворению из хрестоматии. В то время Барингтон считал эти задания садистскими, но вспоминая их с дистанции в пятнадцать лет и из открытого космоса, он благодарил учителя за лишнее средство развлечения.
[*Строфа из стихотворения Джона Гринлифа Уиттьера (1807–1892) «Эми Уэнтворт»]
Хотя смысл стихов Уиттьера с детства был ему непонятен, его волновал их звук. К тому же его веселил сам факт, что такие странные стихи сумели застрять у него в памяти. Декламации эти давали ему повод подивиться тому, до чего мощный и прочный инструмент подарен человеку в виде сознания.
Еще один вид умственной разминки он устраивал, рассказывая сам себе анекдоты — иногда внося в них поправки и улучшения. В особо вдохновенные минуты он даже придумывал новые:
Он мог проводить так целые часы. Сочинение шуток часто доводило его до такого бессмысленного состояния, что он до слез хохотал над словами, которые почему-то казались ему забавными. Клык. Хряк. Бряк. Надрываться от хохота было приятно. Однако от идиотизма этого времяпрепровождения ему иногда делалось неловко. Он боялся, как бы мнение публики о его трагедии не переменилось, если она узнает, что он справлялся с ней такими инфантильными способами. Барингтон знал, что он один и что нет ни малейшей возможности, чтобы кто-то узнал о его занятиях во время одинокого полета. Но это не имело значения. Он хотел вести себя так, чтобы им восхищались персонажи его фантазий, потому что тогда его нынешнее положение и эти фантазии становились частями общей реальности.
«Выйдя вечером пройтись», — проговорил он. В сосредоточенном молчании он ждал, пока всплывет вся строфа целиком.
Ага, подумал он, вот это хорошо. Когда-нибудь он продекламирует эти стихи Саманте, например, на пляже.
[**Строфа из стихотворения Уистена Хью Одена (1907–1903) «Выйдя вечером пройтись»]
На четвертый месяц огромная, тускло-серая скала проплыла мимо Барингтона в том направлении, где по его расчетам находилась станция. Расстояние до скалы было всего десять метров. Шансы на подобную встречу были настолько ничтожны, что ее следовало счесть настоящим чудом. И от этой мысли Барингтону вдруг стало очень плохо. Если бы он заранее заметил скалу и сумел вывернуться и сманеврировать так, чтобы с ней столкнуться, то толчок мог бы отправить его обратно к Триумфу-1. Упущенный шанс вдруг представил его положение в действительно невыносимом свете. Глядя, как скала уплывает от него, он впал в отчаяние и внезапно, как ребенок, разразился громкими, отдающимися от стенок шлема всхлипами.
За этим начался непростой период, первыми жертвами которого пали латинские упражнения, и без того пошедшие на убыль. Он ухватился за поэтические декламации, сосредоточившись на пассажах пожалостливее. Прочувствованным голосом он декламировал Элиота:
[***Строфа из стихотворения Томаса Стернза Элиота (1888–1965) «Прелюдии»]
Анекдотов он не бросил, но они уже не так веселили. В его юморе зазвучали ноты презрения к себе.
Сколько нужно Арнольдов Барингтонов, что починить одну внешнюю антенну?
И хотя он продолжал свои упражнения и старательно вытягивался вдоль выпрямленного скафандра, он уже не думал, что этим держит себя в форме. Теперь он просто старался довести себя до такого изнеможения, чтобы снова захотелось спать.
Даже его мечты окрасились меланхолией. Он уже не был уверен, что у него найдутся ресурсы для ухаживания за Самантой Карлайл. С новой остротой чувствуя свою бесприютность, он сознавал, что у него хватит сил только на одно: сразу же упасть ей в объятия и умолять о немедленной, теснейшей, нежнейшей близости. Но эта сцена имела жалкий финал даже в его самых радужных фантазиях. Дать ей хоть какое-то представление о той муке, которую он терпел в своем бескрайнем одиночестве, было выше его сил.