Джура остановил жеребца, спешился.
— Что за кишлак, почему он брошен, Джура-ака? — спросил я, слезая с лошади.
— Это место люди называют Селькелды — значит, сель прошел. Каждый год беда приходит — ну прямо басмачи, даже хуже. Все губит сель — и людей, которые не успеют спастись, и скот, и дома, и добро. Так год назад государство дало людям землю под Алмалыком, и все туда вместе и переехали, всем кишлаком.
— А разве нельзя было здесь построить плотину, защититься от селя?
— Э-э, брат, хорошо ты говоришь да силы где взять плотину строить? Сейчас людям легче переехать, чем бороться с селем… Да, земли свободной у нас много, а сил пока что мало. Но вот увидишь: будем живы — такие кишлаки здесь построим-, такие сады будут цвести на этом месте! И люди возвратятся сюда к могилам предков. А пока что… пока что посмотри-ка, не найдется ли чего в твоем узелке?
Я развязал узелок — от собранных мамой мне в дорогу припасов оставалось немного — пол-лепешки да с десяток боорсаков.
Подкрепившись, мы снова тронулись в путь, поднимаясь все выше и выше. Налетевший ветерок заставил меня поежиться.
— Во-он впереди возвышенность Бештерак, — показал Джура. — Поднимемся туда, спустимся, а там и кишлак рядом. Кишлак Ураза.
— А не обманул нас Натан, а?
— Зачем же ему врать, Натану? Завтра вернемся, увидим его. Бежать ему некуда, семья у него, сам слышал. А вот Ураз может и не заехать домой, правда, но тут Натан не виноват, он думает, мы Ураза в Алмалыке ждать будем.
— Но разве можно доверять такому? Надо было взять его с собой.
— Зачем? Чтоб видел, как мы ловим Ураза? И потом рассказывал, кому надо и не надо?
— Наверное, не повредило бы, — заметил я.
— Как раз бы повредило, — спокойно объяснил Джура. — Ты же слышал, что говорил Натан: он тоже человек, ему жить надо, кормить семью. А возьмем мы его с собой — Ураз скажет: Натан предатель…
— Так мы же все равно посадим Ураза! Пусть думает и говорит что хочет.
— Это не так просто. Ураз ведь был пастухом, с басмачами недавно и держится сам по себе. Стоит ли сразу сажать? Подумать надо…
Я не верил своим ушам. Как ни старался, не мог понять слов Джуры. Натана сажать нельзя, и Ураза, оказывается, тоже? Зачем же мы отправились ловить его? Чтобы тут же и отпустить? Я не понимал, удивлялся, но не решался расспрашивать дальше.
Пока мы добирались до кишлака Ураза, спустились сумерки. Кишлак назывался, как и возвышенность, Бештерак, то есть «пять тополей», но в темноте я не различал ни одного тополя; за низкими дувалами чернели какие-то деревья, не то урючина, не то орешина — не разобрать было, но тополей я так и не увидел, и это странно занимало мои мысли — устал, что ли, думать об Уразе и басмачах?
Мы въехали в темный кишлак, проехали еще немного по узенькой улочке, и Джура остановился у дувала возле кокандской арбы, стоявшей с поднятыми оглоблями, спешился, привязал коня к колесу арбы; я сделал то же самое.
Кругом было темно и тихо, даже собак не слыхать. Джура тронул меня за плечо:
— Пошли.
Мы перебрались по доске через небольшой арык, вошли в чей-то двор, во тьме я различал только деревья да кусты; Джура обернулся ко мне, я увидел рядом блеск его глаз и спросил:
— Здесь?
— Тихо… — шепнул Джура. — Тихо, его дом близко.
Мы прошли в соседний двор, и в темноте и тишине кишлак казался неживым. «Селькелды, — вспомнил я. — Сель прошел». И тут прямо передо мной коротко заржала лошадь, фыркнула, и снова все замерло.
— Хорошо, вовремя пришли, — шепнул мне на ухо Джура. — Намаз совершает.
Кто совершает намаз, где совершает и почему это хорошо — ничего не вижу, ничего не понимаю.
Джура взял меня за плечо, повернул, и мы двинулись вдоль низкого дувала. Темнота и тишь обострили мое зрение и слух, я ожидал появления кого-то притаившегося, ожидал нападения из темноты, и вдруг будто что-то толкнуло меня — слева я заметил движение по земле, будто ползет кто-то. Приглядевшись внимательно, я понял — это была тень человека. И увидел, откуда падает на землю эта тень.
Перед нами была калитка. Джура без скрипа отворил ее, мы вошли во двор и подошли к дому. В окошке помаргивал огонек; человек на молельном коврике не мог нас увидеть — он сидел спиной к нам и разговаривал с богом.
Джура кивком указал мне на человека, и мы на цыпочках двинулись к двери.
Сердце мое бешено колотилось, из-за его стука я не слышал наших осторожных шагов. Не услышал их и
Ураз — ни когда мы тихонько вошли в комнату, ни когда Джура, словно тень, скользнул ближе к молельному коврику и Поднял с пола маузер. После этого Джура вернулся к двери и сел, скрестив ноги, — не стал мешать Уразу совершать намаз. Я остался стоять — боялся шелохнуться. Время остановилось, и единственное, что напоминало о жизни, — двигавшаяся при помаргивании светильника тень Ураза.
Наконец он дочитал молитву, обратился налево, выдохнул: «Суф» — и замер: увидал нас. И что маузера нет под рукой — тоже увидел. Он не пошевелился и не сказал ничего, молчали и мы с Джурой. Только расширились глаза и как-то помертвело, пустым стало обросшее, с густыми усами и бородой лицо, словно жизнь сжалась где-то внутри Уразова тела. Потом я увидел, что губы Ураза шевельнулись.
И еще какое-то время Ураз сидел неподвижно, а потом выдавил зло:
— Съел-таки меня, милиционер!
— Нет, — возразил Джура. — Не я, ты сам съел свою жизнь.
— Сейчас уведешь?
— Больше некого ждать.
— Верно, знаешь, — согласился Ураз. — Тогда мне надо попрощаться с семьей.
— Как хочешь, — сказал Джура. — Только ни слова о том, кто мы. Они не должны знать, что ты арестован. Приехали по делу, понятно? Бежать не советую — ты знаешь, как я стреляю.
— Что ж в Тангатапды — промахнуться боялся?
— Коня твоего пожалел.
— Да, за коня сам Худайберды сто баранов давал — шутник!
В комнату неслышно вошла женщина — одной рукой прижимала к груди ребенка, на другой блюдо с пловом. Увидела нас, замерла, испуганно посмотрела на Ураза — взглядом спросила, какие распоряжения будут.
— Плов в чашку положи, я еду, — сказал Ураз жене и глянул на Джуру, тот кивнул. — Да поживее!
Женщина исчезла неслышно, как и появилась.
Джура кивком указал Уразу на дверь — пошли, мол Мы вышли во двор — Джура, Ураз и за ними я.
Женщина уже протягивала мужу мисочку с пловом, завернутую в румол — поясной платок. Склонив голову, она спросила еле слышно:
— Когда ждать вас?
— Про то один аллах ведает, — сумрачно бросил Ураз и добавил еще, но уже мягче: — Береги сына.
Мы вышли из кишлака; я вел в поводу свою клячу и жеребца Ураза.
На дороге Джура подал поводья моей лошади Уразу.
— Садись… На этой далеко не уйдешь.
Ураз выругался, но поводья принял.
Потом Джура похвалил меня:
— Везучий ты, парень, смотри, какого коня получаешь. — Гнедой Ураза нетерпеливо бил копытом. — Однако садиться погоди — пока Ураза провожаем, я сам на его жеребце поеду.
Джура с Уразом неторопливо двинулись по направлению к Алмалыку, я держался чуть позади и слушал их разговоры. Напряжение охоты еще не оставило меня, наверное, оттого, что не было ему нормального выхода — погони и борьбы. Честно говоря, я никогда не думал, что поймать басмача так просто — ведь мы взяли Ураза без труда, без выстрела, можно сказать, голыми руками. Что это — везение, случайность? Тогда я еще не мог найти ответа…
— Не надо было мне приезжать сегодня, — как бы отвечая на мои немые вопросы, пожаловался Джуре Ураз. — И не хотел ведь — плохой сон видел, будто сын мой маленький умер.
— Значит, долгая жизнь ему суждена, так поверье обещает.
— Что прячешься за поверье, милиция, говори уж прямо: отсчитает ему аллах от моей жизни! — Ураз хохотнул коротко и зло, и я подумал: все же надеется убежать, и потрогал маузер у себя на боку. — А ты, однако, ловкий, милиция, как узнал о том, что приеду, скажи, а? Молчишь… Слыхал, слыхал о тебе.
— Ничего, и ты не хуже. Три раза удирал, я не мог догнать.
— Спасибо. И сегодня ушел бы, да задержался дома… Как ты думаешь, вас дожидался, а? — Ураз снова хохотнул и переменил тон на угрожающий: — Но помни, милиция, услышит обо мне Худайберды — за меня одного вас тысячи головы положат.
— Неужто так страшен он, твой хозяин?