— Коли свой — покажись!
Из кустарника по обе стороны от него высунулись дула еще двух автоматов. Один был наш — ППШ. Репнев встал.
— Оружие брось! — приказал первый.
Он швырнул на землю пистолет и пошел, чувствуя всем телом, как легко сейчас первой же очередью порвать жилы, раздробить кости и разнести вздрызг все то, что называлось им, Борисом Репневым.
Трое разглядывали его в упор. Первый — голубоглазый, со скандинавской челюстью и неожиданно небольшим женственным носом на массивном лице. Второй, русый парень в немецкой пилотке с залихватским чубом на лбу, с ножом на поясе, стягивающем ватник, и третий — коренастый чернобородый мужик с угрюмым, исподлобым взглядом. За ними бился и хрипел спеленатый Копп с кляпом во рту,
— Кто будешь? — спросил, голубоглазый.
Борис с надеждой разглядывал их. Но ничего, что говорило бы об их принадлежности к своим: ни звезды, ни красной повязки. Пилотки немецкие... Полицаи?
— Я врач... — сказал он, — вот добираюсь...
— Куда? — усмехнулся парень с овсяным чубом под пилоткой. — К нашим? Или ихним?
Репнев, мрачно осмысливая насмешку, молчал.
— Повернись, — скомандовал голубоглазый. Бородач хватко обшарил Репнева. Чубатый сходил и принес его парабеллум, и они тронулись.
Впереди шел голубоглазый, за ним, подталкивая стволами автоматов, вели Бориса. Руки ему больно стянули проволокой, и он, попадая в колдобину, неуклюже шел юзом, выставляя одно плечо, пока не находил равновесия. Чуть позади тяжело дышал Копп. Выцветшие его глаза смотрели перед собой. У Бориса стискивало сердце: что-то сейчас чувствует Ганс?
Они вышли на поляну, где стояли подседланные и навьюченные лошади, в опущенных на землю носилках бредили раненые, над ними склонялись здоровые, уговаривали, утешали. По всей поляне у костров готовили еду. В центре группка людей о чем-то разгоряченно спорила. Вокруг поляны у нескольких немецких пулеметов на разножках сидели молодые ребята.
Пока пробирались между кучками у костров к центральной группе, Репнев увидел парня в полной красноармейской форме и ахнул, задохнувшись от счастья, и тут же рядом с ним встал рослый человек в обмундировании немецкого десантника: пятнистой куртке, и штанах, тяжелых бутсах.
Репнева и Коппа подвели к группе, стоявшей в центре. Невысокий человек в армейской фуражке со следами звезды на околышке, в ватнике, стянутом поясом с кобурой, только что споривший с высоким поджарым человеком в гражданской кепке, резко повернулся им навстречу. Казавшиеся белесоватыми на коричнево загорелом лице глаза его вонзились в пленных.
— Где взяли? — спросил он хрипловатым быстрым тенорком..
— На Гнилухе, в Сычовом шалаше, — ответил голубоглазый. Он стоял вольно, придерживал локтем автомат, утирал пот со лба. — Один, говорит, врач.
— Обыскали? — спросил загорелый, не сводя с пленных напряженных глаз.
— Один при парабеллуме был, у другого — ничего. Бумаг никаких.
— Врач, значит? — нехорошо улыбаясь, спрашивал загорелый.
— Врач, — ответил Борис. Он так и не понял, с кем имеет дело.
— А это что за чемурило? — спросил загорелый, повертываясь к Коппу.
Копп тоже взглянул на него и пробормотал:
— Гросс гангстер ауф дер фильмен.
— Что он бормочет? — повернулся загорелый к остальным.
Смуглый улыбался.
— Говорит: бандит из кинофильма.
Теперь быстро засмеялся и загорелый и тут же оборвал смех.
— Почему в немецкой форме? — спросил он Коппа, но тот, не понимая вопроса, что-то бормотал себе под нос.
— Это австриец. Санитар, — сказал Борис, понимая, как неполно такое объяснение.
— А ты кто? Немец? — спросил загорелый, дернув ртом.
— Русский, — сказал Борис. — Я врач.
— Что крутишь, падаль? — внезапно бешено вскинул голос загорелый, — с кем в куклы играешь? Отвечай! Кто такой? Откуда идешь? Какое у тебя задание?
К ним подбежал парень в полушубке и папахе.
— Товарищ командир! От Попова болота — немцы!
Все вокруг сразу пришло в движение. Смуглый и те, что стояли рядом, кинулись к кострам, там зазвучала команда, заржали лошади, и зазвенело оружие. А Борис стоял, с трудом сдерживая рвущуюся из самого нутра счастливую хмельную улыбку: «Товарищ командир» — наши!
— Немцев много? — спрашивал загорелый.
— Рота, не меньше! — отвечал длинноносый.
— Взвод Зворыкина туда!
— Есть!
Командир повернулся, прижал бинокль к груди.
— Шибаев!
Голубоглазый здоровяк в ушанке шагнул вперед, оттеснив пленных.
— Возьмешь десять человек, попробуешь обойти немцев через Гнилуху. Кстати, посмотришь, что там у них в тылу!
— Этих куда? — качнул голубоглазый, головой указывая на пленных.
— Ликвидировать!
— Дак один-то врач! Пригодится.
— Мало что он тебе напоет!
— Товарищ командир! — шагнул вперед Борис, тревога смяла радость, теперь он боялся только одного: что его не выслушают.
Загорелый уже и в самом деле не слушал. К нему то и дело подбегали за приказами, и он отдавал их своим резким хриплым тенорком.
— Товарищ командир! — подступил Борис. Руки были стянуты за спиной, и это вынуждало его гнуться. В такой позе трудно было поймать взгляд загорелого. — Товарищ командир!
— Ты, значит, тоже «товарищ»! — хохотнул загорелый. — Возницын, пошли разведку к Глушанкам. Так что тебе? Хохлов, проверь посты на броде.
— Товарищ командир, — упрямо тянулся к нему Борис, — я врач Стрелецкого отряда.
— Стрелецкий отряд погиб! — перебил командир. — Кривченя! Утянуть лошадей в лес! Как же ты жив остался? — взглянул он в лицо Борису пугающими своими глазами и снова закричал: — Пулеметы на позицию! Бобров, чего телишься?
— Товарищ командир! — подходя к нему вплотную, умолял Репнев, — выслушайте: Симонов, командир отряда, оставил меня при раненых...
— Где раненые?
— Двое в Селищах у старушки Макаровой. Остальные излечились и ушли к отряду.
— А отряда нету! Зачем заслан? Даю минуту. Ну?
Взгляд, полный слепящей ненависти, обжег Бориса.
— Товарищ командир! — крикнул он.
— Увести, — скомандовал тот, — держать до выяснения.
И тут же где-то неподалеку сорвалась пулеметная очередь.
Полина стояла на веранде, когда подъехал «опель» и шофер, выскочив, открыл дверцу. Пока постоялец и длинный офицер выходили из машины, она бросилась в дом, пробежала в свою комнату и села на кровать. У печки в гостиной возилась Нюша, что-то напевала, громыхала кочергой. Протопали сапоги. Гортанно зазвучал молодой голос. Нюша что-то ответила. Заговорил Иоахим, денщик постояльца.
Половицы пола тонко запели под уверенными офицерскими шагами, а вслед за тем старчески зашаркали валенки. Вошла Нюша, поставила на стол тарелку с нарезанной ветчиной, положила булку.
— Съешь, Полюшка.
Полина не отрываясь смотрела на нее. Нюша смутилась.
— Дак я што? Али попрошайничала. А дают — грех в такое время не брать, дочка.
— Нюша, — сказала Полина, — я вам уже говорила. Ваше дело — брать или не брать для себя. Мне от них ничего не надо.
Нюша склонила голову, вытерла внезапные слезы, была она скора на них.
— Картошка-т вся вышла, Полюшка, я и взяла. Кому радость-то, ежели ноги протянешь? Али Коля твой обрадуется, что не дожила.
Полина ничего не ответила. Нюша молча забрала тарелку, шаркая валенками, ушла. В комнате звенели рюмки, негромко говорили два голоса. Очень хотелось есть. У них с Нюшей вышли последние припасы, и сейчас без милостей постояльца было не прожить. Но она и жить не хотела, если жизнь зависит от их милости. В голодной полудреме она привалилась к оклеенной блекло-зелеными обоями стене, слушала, о чем говорят немцы. Язык она знала с детства. Отец и мать владели тремя языками. Мать преподавала французский в пединституте, отец вел спецкурсы.
— Апрель здесь прекрасен, господин полковник, — негромко говорил постоялец, — я даже не ожидал, что в столь дикой глуши весна может быть такой прекрасной.