— Прозит! — звякнули бокалы.
Стрельба приближалась. Теперь уже и на поляне то и дело с глухим шорохом подрезанные пулями рушились ветки. Вскрикнул паренек среди припавшего к земле резерва. Кто-то начал его неумело перевязывать. Пулеметы и автоматы немцев лаяли метрах в ста возле поляны. Из кустов начали выносить раненых. И тут же укладывали на шинели и полушубки, подсовывали жерди — и вот готовы партизанские носилки.
Береза, под которой стоял Редькин, крякнула, круто повела вершиной и начала падать. Парнишка-наблюдатель еле успел соскочить. Редькин отпрыгнул и стал как вкопанный, расставив ноги и глядя в бинокль. Но Репневу и без бинокля видно было, как невдалеке между березовых туманящих даль стволов замелькали фигуры в мышиных шинелях и касках. Отовсюду сверкали огоньки выстрелов. Мины рвались одна за другой. Вот уже спиной вывалили потные бойцы из передового взвода. Они оборачивались, что-то кричали и тут же пристраивались за кустами, продолжая стрелять. Внезапно Редькин оглянулся на пленных, стремительно подскочил.
— Врач, говоришь? — стрельнул он в Бориса горящими глазами.
— Врач, — сказал Борис, пытаясь приподняться. Стянутые руки мешали.
— Развязать! — приказал Редькин.
Бородатый мужик с тревожным лицом рванул финкой проволоку, и резь в запястьях пропала.
— К раненым немедля, — приказал Редькин.
Борис шагнул к Редькину:
— Развяжите и Коппа тоже. Он австриец-дезертир. Санитар. Он поможет.
Редькин, отмахнувшись, зашагал к резерву. Совсем рядом ахнула и встала дыбом земля. Конвоир и Борис завороженно глядели туда, где был Редькин. Через две-три секунды дым рассеялся, и они увидели его стремительную спину в ватнике, он обходил лежащий резерв.
— Слушать команду! — кричал он своим резким голосом, — на фашистских гадов — в атаку! Ура!
— Ура-а! — заревели партизаны и медведями полезли сквозь кусты.
— Развяжи! — приказал конвоиру Борис, указывая на Коппа.
— Дак командир...
— Ты разве не слышал?
Конвоир махнул рукой и развязал Коппа.
Ганс массировал онемевшие руки, а Репнев пошел к раненым, лежащим на поляне. Над ними хлопотала небольшая веснушчатая девчушка.
— Кладите! Да не так, тетеря! Осторожней клади.
— Какой у вас инструмент? — подошел в сопровождении Коппа Борис. Совсем рядом рвануло. Они рухнули на прелую листву. Просвистели осколки. Запахло раскаленным металлом. Раненый рядом с девчушкой дернулся и затих. Она кинулась к нему и, опустившись на колени, заплакала:
— Гады! Что делают!
— Инструмент есть? — повторил, присаживаясь на корточки перед носилками, Борис, Опять рявкнул разрыв.
— Какой тебе инструмент? — зло выкрикнула сквозь слезы девчушка, по веснушчатому милому лицу с выбившимися из-под ушанки оранжевыми кудряшками тек пот вперемешку со слезами. — Нож есть, немного марли. Вот и все!
По одному стали возвращаться на поляну партизаны резервного взвода. Вид у них был шалый и счастливый.
— Вложили Герману!
— Драпали, как козы! А еще эсэс!
— Шибаев, — кричал Редькин, — опять попробуй с Гнилухи!
— Товарищ командир! — подошел голубоглазый, — видать, как раз на Гнилухе-то и нехорошо. Навроде и там бой!
— Проверь!
— Есть!
Мины визжали и рассыпали осколки на поляне.
Около раненых возник Редькин. В одной руке его был бинокль, в другой добытый, видно в атаке, «шмайсер».
— Голубкова утверждает, что врач! Проверь!
Раненых прибавлялось. Борис присел над одним, располосовал рукав ватника. Рука в предплечье висела на одной жиле.
— Нож! — потребовал он. Не глядя взял протянутую финку. Рядом Копп уже ждал с тампоном. Борис попробовал на ногте острие финки, взглянул на застывшее от ужаса лицо раненого и отсек одним взмахом руку.
Копп, не дожидаясь приказания, уже бинтовал. В это время на поляну выскочил голубоглазый, он бежал, не обращая внимания на взрывы.
— Командир! — крикнул он Редькину. — С тылу зашли. Идут и от Гнилухи и от Марьева!
— Обхо-одят! — взвизгнул чей-то голос, и все, кто лежал, вскочили на ноги. Был момент нерешительности — самый опасный в бою.
— Кто кричал? На месте пристрелю как собаку! — рявкнул Редькин. — Шибаев, уводи резерв к болоту, Алексеев, прикрой.
Борис вместе с ранеными перебрался через поляну, отряд отходил к болоту. Невидимый за кустами, где-то рядом кричал и распоряжался Редькин. От поляны упрямо чечетили автоматы и пулеметы прикрытия. Мины все еще рвались рядом. Немецкие наблюдатели уже заметили отход отряда. В двух шагах заржала, вернее, захрипела лошадь. Борис оглянулся. Из черной топи торчала только голова с выпученными коричневыми глазами. Борис отвернулся и заметил, что и Редькин отвел глаза. Наконец началась твердь. Густо стоявший березняк обозначил ее кромку.
— Дошли, — сказал Редькин. — Теперь с километр по твердому, дальше речка. Перейдем — и баста! Ищи нас, Шренк!
— Что за Шренк? — спросил Борис, ухватываясь за березку и вылезая на берег.
— Гебитскомиссар местный. Два месяца назад воткнули ему пулю в живот, да выжил, сука! Но погоди, доберемся еще.
Едва выскочив на берег, Редькин начал организовывать оборону. Шибаев остался у самой кромки болота, вокруг расположив своих автоматчиков. Вперед за реку ушла разведка — трое молодых и отчаянных хлопцев. Вокруг, маскируясь за деревьями, располагался лагерь, фыркали лошади, переносили в чащу раненых, перекуривали группки партизан.
К Борису, отыскавшему Коппа, подошел Редькин. Он посмотрел, как хлопочет над костром австриец, как закипает вода в ведре, как быстро привычные руки Коппа и Нади готовят тампоны, рвут полосы холста, потом отвел в сторону Бориса.
— Это чудо немецкое — надежный?
Борис засмеялся.
— Товарищ командир, я был оставлен в землянке в лесу с девятью ранеными. Немцы делали облаву. Все раненые лежат белые, ждут. Я сижу с пистолетом. Открывается дверь, скатывается вот этот немец. Я целюсь. Он кричит: «Найн! Нихт шиссен!» Сбрасывает с себя сумку с санитарным крестом, отдает мне винтовку и начинает осматривать раненых. Наверху шум. Он подмигивает мне, берет винтовку, выходит наверх. Я до того ошалел, что не успел ничего предпринять. Там, наверху, немцы разговаривают. Слышу, он докладывает: «Герр обер-лейтенант, все сооружения на поляне проверены лично. Никого не обнаружено». Немцы уходят, через два часа является Ганс с целой корзиной провизии. Так и остался у нас. Дезертировал. Он не немец, австриец. Так что это наш партизанский фриц.
Редькин засмеялся.
— Партизанский фриц — ловко! Ну черт с ним. Малый свой, сразу видно. Вот что, доктор, сколько ты мне людей поднять сможешь?
— Двадцать один на носилках — это тяжелые. Из них мало кто оправится меньше чем через три недели! А те, что ходят, тех подремонтируем, но не сразу. У меня сейчас три срочные операции. Одному надо извлечь пулю из живота, другому из черепа, а третий совсем плох.
— Почти треть отряда потеряли, доктор! — сказал Редькин и зажмурился. — Двадцать семь человек убито или без вести пропало. Двадцать один тяжелый, да столько же раненых в строю. Что-то долго разведка не возвращается! — перебил себя Редькин, и его дымчатые глаза вспыхнули. — Заснули, что ли?
Он ушел. Шумели вокруг березы. Голые их ветки потрескивали от ветерка. Его холодноватые волны расшибали душное дыхание болота над березняком. Вокруг негромко переговаривались люди, стонали раненые. Борис подошел к растянутому брезенту, заменявшему операционный стол. Надя ждала с кружкой воды. Он вымыл руки, накрепко вытер их, потом промыл марганцовкой. То же самое сделали Надя и Копп. Принесли покрикивавшего обросшего парня лет двадцати. Копп скинул шинель, в одном мундире ловко подготовил раненого. Пуля порвала кишки, в ране было полно грязи — клочьев одежды, каких-то крошек. Борис вздохнул и поднял отточенную финку. Началась операция. Копп повиновался каждому движению Репнева. Надю пришлось сразу же отстранить. Она не понимала не только знаков, но и некоторых приказов. Раненый стонал. Борис чистил, выскребал омертвевшую ткань, искал в раскромсанном теле пулю. Прорваны ткани желудка, повреждена печень. С трудом удалось остановить кровотечение. Вычистив рану, обнаружил наконец и извлек пинцетом свинцовый круглячок. Вот она — смерть. На этот раз пока она не достигла своей цели. Кажется, парень выживет. Но неисповедимы пути господни, что-то еще будет? Пульс редкий, слабого наполнения. «Зашивать или оставить пока чистой? — решал Борис задачу, глядя в полость раны. — Пока полностью зашивать не стоит».