Профессор протестующе поднял руку.
— Голубчик, знаю я вашу позицию и, поверьте, всей душой с вами. Но как вы справитесь с этим: лаборант один, объездчиков, кажется, четыре, счетовод, завхоз?.. Хозяйство, и, надо думать, запущенное. А что касается научных кадров, которые могли бы вас выручить, то ждать их сейчас, наивно, извините!
— Я справлюсь…
Профессор кряхтя встал, погромыхал какими-то предметами за одним из шкафов и извлек оттуда широкие, подбитые мехом лыжи,
— Берите!
— Камусы! Вот спасибо!
Человек в изодранной одежде выбрался на залитую только что взошедшим солнцем прогалину и в изнеможении рухнул наземь. Разгоряченным бородатым лицом он уткнулся в мокрую после ночного дождя траву, спина его вздымалась от надсадного дыхания.
Он пролежал не больше минуты — столько выдержали его присутствие затаившиеся в нескольких шагах рябчики. Выводок взлетел, оглушительно треща крыльями, бородач вскочил, проследил, как птицы, пересвистываясь, рассаживались на ветвях ближних деревьев, и затем тяжело поплелся краем прогалины.
Это был он — тот, чье личное дело лежало сейчас на столе начальника Н-ского заключения. Щапов Захар Данилович… Вторая судимость… Поведения, в общем, нормального… Странно только одно: сидеть ему оставалось полгода, а он взял и бежал…
Кряжистый длиннорукий мужчина, по виду лет от сорока до пятидесяти.
Уже четвертый день Щапов был в бегах и за это время сумел одолеть такой путь, который говорил о его незаурядных физических возможностях. За трое суток ни одна живая душа его не видела, хотя он и пересек несколько густонаселенных районов и много дорог, иногда оживленных. Накануне же вечером достиг известного ему глухого разъезда и, без труда пристроясь на сборном товарняке местного значения, проехал за ночь около двухсот километров. Под утро спрыгнул с поезда на ходу и махнул напрямую в тайгу.
Он шел не останавливаясь, не поддаваясь скопившейся в теле усталости, справляясь с перехлестанной лианами чащей, с нагромождениями камней в глухих распадках, с небольшими, но пронзающе холодными речками и ручьями, которые одолевал, не разуваясь, не заботясь о намокавшей одежде. Плеснет только черной от грязи ладонью пригоршню воды в рот — и дальше, дальше…
И вот наконец давно маячивший впереди, ярко высвеченный солнцем оголенный перевал. На подъеме тайга стала редеть, мельчать, и беглец, озираясь, почувствовал себя незащищенным. Маленькая, торопливо карабкающаяся вверх фигурка… Из последних сил, задыхаясь, Щапов наддал, выбрался на гольцовый хребет, скудно поросший кедровым стлаником, и уже бегом, пригнувшись и спотыкаясь, миновал его и ринулся, наконец вниз уже по другому, спасительно погруженному в тень склону.
За спиной перевала, опять в тайге, Щапов впервые почувствовал себя в безопасности и удовлетворенно прохрипел:
— Теперь, поди, не достанешь!..
Но лишь около полудня он позволил себе небольшой отдых. Пристроившись на берегу бурной речки под нависшим камнем, вытащил из-за пазухи весь свой запас пищи: несколько обкусанных, наполовину уже съеденных па́ек хлеба. Вздыхая, пожевал кусочек и с надеждой посмотрел на свивавшуюся из стремительных струй речку.
Соорудить удочку — минутное дело. Из заношенной шапчонки с величайшей осторожностью, как невесть какую драгоценность, извлек рыболовный крючок. Подвернувшаяся под руку кривая палка, связанная из обрывков толстой нитки леска — и заскользил, запрыгал по воде крючок с «мошкой». И почти тотчас довольно крупный хариус, вынырнув из глубины, азартно бросился на приманку. Захар Щапов подсек и, сверкнув улыбкой, первой улыбкой за эти дни, выбросил рыбину на берег.
— Хар-ра-шо!
Тотчас же вычистив и посолив рыбу, Щапов впился в нее, еще трепещущую, зубами.
Но дорого ему обошлось понятное лишь немногим гурманство. Брошенный без присмотра, мотающийся на волнах крючок с «мошкой» схватила другая рыба, как видно, очень крупная, С треском сломилось ненадежное удилище, полуметровый его обломок заюлил против течения, раза два нырнул, исчез и затем, вытолкнутый уже посреди реки, свободно понесся прочь.
Щапов в сердцах отшвырнул оставшуюся в руках палку. Прости-прощай, крючочек милый! Стоил он три пайки хлеба и две пачки чая, а на сегодня ценой ему стала, может быть, и жизнь сама… Человек, если он без орудия, — самый слабый в тайге, слабей пичуги любой.
Есть еще финка-самоделка — сколько ночей, лежа на нарах, скреб потихоньку о камешек хитро пронесенную в зону железку… Щапов бережно вытер блестящее лезвие о рукав ватника, задумчиво подержал финку на ладони и спрятал за голенище сапога. Тронулся вдоль по берегу искать переправу.
Реку он перешел в узком месте, по поваленному дереву, и сразу повернул в гущу леса. Впереди, в просвете, путь ему пересекли голубые сороки — всосала их крона бархатного дерева, там у сорок осенний пир, клюют красные ягоды. Одна птица с ягодиной в клюве заметила человека, торопливо припрятала ее в щелку коры (до другого раза!) и тревожно застрекотала: тревога! Стрельнули птицы из кроны вон, Щапов же, подойдя, тоже сорвал ягоду, бросил ее в рот и болезненно поморщился: нет, далеко не уйдешь на таком пропитании!..
А в дубовом массиве, как нарочно, кабаны. Шагах всего в двадцати, не заметив беглеца, из-за деревьев выскочила матка-предводительница, а за ней — шесть свиней помоложе. «А вот я вас!» — жалко крикнул им вдогонку Щапов и долго еще, вспоминая, досадливо крутил головой.
Ближе к вечеру усталость и голод, наконец, одолели беглеца. Он, правда, не лег — позволил себе только присесть спиной к выворотню на склоне сопки и в таком положении задремал. Через несколько минут на его плечи тихо пали желтые и красные листья.
В полной неподвижности, казалось даже не дыша, он просидел около часа. В его сознании, полностью не покорившемся сну, роились отрывочные, не связанные смыслом образы, но потом на них надвинулось нечто плотное, почти осязаемое, он понял это как приближение опасности и, не шевельнувшись, безо всякого труда, будто и не было дремы, открыл глаза.
Прямо на него, рассеянно взглядывая по сторонам, медленно брел желтолицый мальчишка, по виду лет тринадцати.
За плечами у мальчишки висел на лямках берестяной кузов и торчало допотопное ружьецо с граненым патронником, одностволка. Щапова среди серых висячих корней выворотня мальчишка пока не видел.
— Стой, — сказал Щапов. — Кто таков? Куда?
Мальчишка замер. На плоском лице, впрочем, не отразилось никаких чувств, разве что какая-то усталая обреченность. И смотрел он куда-то в сторону, не на Щапова. Минуту, наверное, промолчав, наконец заговорил, жалко запинаясь:
— Моя корень ходи и ищи, травы… Аптека принимай…
— Проверим, — важно сказал Щапов. — Почему один?
— Моя один… — словно одинокая капля упала на что-то звонкое.
— Так, так… Документ покажь, — продолжал важничать Щапов, а между тем его взгляд радостно раскалялся, бегая по затертой ложе и стволу ружья.
— Моя молодой совсем… Начальник документ не давай…
— А-а, дык ты так бродишь!..
Игра была закончена. Щапов вскочил, ринулся к коренщику, вытряхнул забарахтавшегося мальчишку из лямок берестяного короба и ружейного ремня и легко, как вещь, отшвырнул ногой в сторону, под уклон.
Ружье! Прижимая его к груди, он как бы заново родился — уже не беглец, а грозный хозяин всего, что видели глаза.
Берестяная мальчишкина ноша содержала немного: сухая коврижка хлеба, обкусанная краюшка от другой, немного соли, коробочка с высохшим мхом (это для хранения золотого корешка, когда повезет — но не подфартило пока…) и двадцать восьмого калибра четыре пустые гильзы да семь снаряженных. Плюс патрон в патроннике. Сила!