Коротыш взял меня за грудки.
— Глухой ты, что ли? — крикнул он свирепо. — Или не понимаешь по-нашему?
— Понимаю по-вашему, — сказал я, стараясь заслонить собой сестренку. — Но еще лучше я понимаю по-своему. У нас не отнимают у людей заработанные ими деньги.
— Зато у нас только этим и занимаются! — возразил детина.
Все завизжали, довольные его остроумием.
— Погодите! — вдруг крикнул коротыш. — Тихо!
Все умолкли. Парень этот, видно, был здесь атаманом.
— Есть у тебя деньги или нет? — спросил он, притянув меня к себе и дыша в лицо.
— Есть, — сказал я. — Одна монета. Я таскал покупки с базара и заработал ее.
— Отдашь? — спросил атаман.
— Нет! — ответил я твердо.
Он взял свечу и поднес к самому моему подбородку. Я почувствовал злой укус огня, но не отдернул голову,
— А ты мне нравишься, — сказал атаман и опустил свечу. — Откуда явился? Из какого такого справедливого края, где люди не обижают друг друга?
— С советской стороны, — сказал я.
Впервые в жизни произнес я это с такой гордостью, что в душе зазвенело. Теперь я умер бы, но не отступил: пусть меня жгут огнем, пусть режут на части!
Атаман неожиданно сник, опустив плечи.
— Садитесь, — сказал он нам и оттолкнул ногой кого-то из беспризорников.
Я и Ширин уселись на сухую кошму.
— Давно вы оттуда? — спросил атаман совсем другим голосом. Он показал глазами на север.
Я ответил. Рассказывал, наверное, очень долго, и все эти отверженные, несчастные слушали меня не перебивая; в глазах у них вспыхивали огоньки надежды, когда я говорил о стране, которую мы по воле отца моего покинули.
— Да-а, — произнес атаман, когда я окончил свой рассказ. — Скольких людей погубило это хождение в Мекку!
— Он тоже оттуда, с вашей стороны, — шепнул бродяга, который сидел рядом со мной.
Теперь они все смотрели на меня и на Ширин едва ли не с благодарностью. Достали откуда-то лепешку, пропитанную бараньим салом, касу с молоком и подали нам, как гостям. Совесть шевельнулась во мне: я ведь утаил, что не только стремление поклониться святым местам заставило моего отца покинуть Родину. Я-то знал, уже был уверен, что он бежал от суда, от наказания за то, что натворил против Советов. Не все было мне тогда известно, но я вдруг и себя ощутил соучастником преступлений отца и горько пожалел о том, почему не раздумывая всегда выполнял его волю. Что-то страшное стояло за событиями тех дней, которые мы прожили вблизи от родного аула, в степной молельне!
Мысли эти жгли меня в то время, как я жевал лепешку, поданную мне теми, кто был, наверное, еще несчастнее меня.
Проснулся я на рассвете. Вокруг спали бродяги. Каждый свернулся под своими лохмотьями в клубок. Никто не услышал, как мы с Ширин поднялись и вышли.
На базаре я разменял свою монету, мы наелись горячих беляшей и, захватив с собой полдюжины пирожков с мясом, отправились навестить отца. Я знал: в субботу в тюрьме принимают передачи
Мы шли долго, хотя дорогу я теперь знал. Солнце стояло уже высоко, когда мы приблизились к глиняной ограде и заняли очередь среди таких же несчастных, как мы. Человек с темным лицом и большим животом молча взял у нас пирожки и, вернувшись, отдал нам белый платок, которым отец повязывал голову.
— Выстирать просит, — сказал он и отвернулся, показывая этим, что дальнейшие расспросы бесполезны.
Ширин побежала к водоему стирать платок. Мы подождали, пока он высохнет, и отдали платок пузатому солдату.
— Все! — строго произнес он. — Идите.
Мы ушли. И решили на этот раз, пока светло, найти ночлег. Несколько монет у меня оставалось. Я купил впрок две кукурузные лепешки и бутылку молока, и мы с сестренкой отправились на окраину города. Там, решил я, найти пристанище легче.
Позади большого дома увидел я во дворе небольшое строеньице с открытой дверью. Вот где бы устроиться! На крыльце показался усатый, горбоносый человек.
— Чего надо? — спросил он грубо.
Я растерялся, услышав неприветливый голос.
— Вам не нужен в работники такой вот парень, как я? Мне лишь бы на пропитание... А трудиться буду честно. Вот увидите! — заверил я как мог искренне.
Человек потянулся, зевнул. И вдруг уставился на Ширин выпуклыми карими глазами.
— Мне ты нужен, как чирей на одном месте, — произнес он медленно. — А вот сестренку твою я, пожалуй, взял бы. Продай, сразу станешь богат, как байбача[12].
Он лениво почесал волосатую грудь.
Я задрожал от негодования. «Погань! — мелькнуло в моем мозгу. — Как ты смеешь, не страшась людей, бога, говорить о таких гнусностях!»
Я ухватил за руку Ширин так, будто ее хотели отнять у меня, и почти побежал, волоча сестру за собой.