— Я не разрешал тебе спать! — взревел он и швырнул меня на мешки с луком.
И пока мое тело совершает второе воздушное путешествие за последние несколько минут, я должен немного поведать вам о причинах такого поведения многоуважаемого старшего повара. Все дело в том, что, будучи единственным в замке человеком, что способен держать в руках половник, не обварив себе руки по локоть, он вынужден отвечать за многочисленные блюда, подаваемые к столу нашего, не менее уважаемого, графа. Граф же наш любит поесть. Очень любит. И не терпит, когда на его столе находится менее пяти блюд одновременно. Он считает обед не состоявшимся, если сами те блюда меняли менее трех раз. Итого пятнадцать блюд. Каждый прием пищи. А приемов пищи у него пять за день. Итого семьдесят пять блюд! И повториться в них нельзя никак, иначе гнев графа будет куда сильнее, чем нынешняя ярость старшего повара.
Но, ни эти семьдесят пять блюд довели Люцелиуса Кярро до такого состояния, к такому количеству работы он привык давно, но чтобы делать ее в одиночку к этому у него привычки не было. Обычно на кухне нас человек восемь: я — не обладающий ни нужными навыками, ни особыми способностями, ни ловкостью, ни, как было сказано выше, интеллектом, сам Кярро — управляющий всем процессом и раздающий указания и шесть человек подмастерьев, четыре парня, которых я по вполне определенным причинам боюсь и две девушки, которые, по причинам мне не понятным, боятся меня. Сейчас же на кухне был только пышущий злобой Кярро и я, летящий мордой, прямиков в мешок с луком. Всех подмастерьев забрал местный замковый распорядитель, а блюда необходимо подавать по расписанию.
Мое лицо врезалось в мешок, пробило в нем дырку и глубоко засело среди ароматных и таких твердых головок лука.
— Скажи мне, — Кярро опустился на меня сверху и вдавил широченной ладонью мою голову глубже в мешок. — Как я, с таким лентяем как ты, смогу подать к столу графа все те блюда, что он заказал?
— Я не знаю, — проблеял я из мешка.
— Тогда найди мне того кто знает! — заорал Кярро.
— Я мигом, — я дернулся, чтобы встать, но сотня килограмм, сидящая на моей спине, не позволила мне этого.
— Дурачок, он и есть дурачок, — вздохнул Кярро, вдруг теряя всю накопленную ярость.
Он вытащил меня из мешка и отряхнул те обноски, которые я называл одеждой.
— И куда ты собирался бежать? У кого узнавать? Бедный несчастный дурачок, — он погладил меня по голове нежно и ласково, как делала мама, до того как поняла, что ее сын не способен и ложки в руках держать. Нет, этому не хитрому приему я научился быстро, годам к пяти, но на большее моей ловкости не хватало.
— Может быть, спросить у распродрягителя? — предположил я, исковеркав слово так, что старший повар не сразу понял, о чем я, а когда понял, я пожалел, что вообще рот открыл.
Огромный кулак Люцелиуса врезал мне под ребра, отправив меня в не столь далекий как раньше и последний в этот день полет.
И пока я лечу и гадаю, с чем же встретится мой многострадальный зад, я совершу последнее отступление от истории, что собираюсь рассказать. Надо сказать, что господин Кярро не был плохим человеком, скорее наоборот, он был хорошим человеком, в отличии от других мужчин, с которыми мне приходилось работать на кухне. Он никогда не бил меня так, чтобы я терял сознание или истекал кровью. Другие били, Кярро никогда. Когда же мне доставалось от подмастерий так, что даже для того чтобы справить нужду мне нужна была чья-то помощь, он показательно отчитывал их за излишнее усердие. Я бы больше радовался, если бы он их наказывал, или же сделал с ними, то, что они сделали со мной, но и то, что они стояли потупив глаза, красные словно раки, грело мое сердце. Правда, это не могло остановить кровь вытекающую из поврежденных почек вместе с мочой, но и ругани старшего повара я был рад. К тому же господин старший повар время от времени проявлял обо мне заботу и иного рода. Он иногда подкармливал меня тем, что оставалось после приема пищи графом и его свитой и делал это в обход подмастерий, что всегда добирались до еды раньше меня. Один раз он даже брал меня с собой на графский пир. Я стоя за колонной вдали от шумной толпы и танцев на всю жизнь запомнил как это красиво. А еще он научил меня разбирать то, что карябают на бумажках люди. Он называл это — читать. Теперь то я знаю, что вся его наука гроша ломанного не стоила и читать я тогда не умел, хотя и воображал себе бог весть что.
Я врезался в печь, спину обожгло огнем, но даже моего скудного умишки хватило, чтобы сообразить и отползти в сторону. Кярро снова навис надо мной.