— Вы еще скажите, что его похитила неземной красоты инопланетянка с Альфа Центавры?
— Да-а, ну и дела-а, — протягиваю я, понимая несусветную глупость своего предположения.
Чувствуя на себе неподъемную тяжесть ответственности, решаю поделиться ею со своим другом хотя бы по телефону:
— Ты где подевался? Ты пошто красну девицу обидел? Ты почему, гад такой, ее не снасильничал?
Прямо через телефон вижу, что теперь и ему тяжело:
— Мне вдруг стало плохо… — Петр так медленно это вымолвил, что я прямо увидел, как проржавевшие детали его речевого аппарата с невыразимым трудом провернулись, прежде чем совершили свой рабочий цикл.
Незаметно подтянулись другие члены нашего собрания, и мы начинаем живо обсуждать ситуацию. В конце концов, решаем, что утро вечера мудренее, и рассмотрение персонального дела начальника штаба следует перенести на завтра, когда он сможет присутствовать. Пока суд да дело, перевалило глубоко за полночь и настала пора отбоя.
Домой возвращаемся по ночному, озаренному празднеством городу. Горожане и гости в приподнятом настроении гуляют по улице Кирова, которая светится вечерними огнями и радушием. Какое–то время мы толкаемся в приятной и дружески расположенной толчее, идем вдоль ряда палаток, которые торгуют всякой всячиной — от сувениров до попкорна. Мы в прекрасном расположении духа и этим же настроением питаемся от тутошней публики. Наконец начинаем прощаться и обниматься так, будто расстаемся навсегда и больше не увидимся. Алеся еще раз со смехом припомнила мне мое наглое вторжение на сцену и под впечатлением прекрасно проведенного вечера с легкой непосредственностью выражает свою симпатию:
— Леха, я тебя люблю.
Жаль, что это произошло в присутствии ревнивого мужа, который начитан больше всех и эта информация, падая в копилку его знаний, насквозь ее пробивает, попадает в заиленное дно души.
Мы со Славой, довольные, бредем в апартаменты штаб–хаты. Здесь мой друг Петр, чтобы продемонстрировать свое очень плохое самочувствие, рано — во втором часу ночи ложится спать. До этого я ему пересказываю все нелицеприятности, которые выслушал от атамана. В свое оправдание он, как настоящий штабист, стал рассказывать, как он мимикой изображал мне подсказку, чтобы я вместо него занялся Ингой:
— Ты что, разве не помнишь, как я тебе моргал и намекал?
От удивления я вытаращиваю глаза на друга:
— А ты что не видишь, в каком я начитанном состоянии? Вот ты что–то изображаешь сейчас и думаешь, я соображаю, в чем твои намеки?
Но Петр продолжает гнуть свое:
— Я просто замучился тебе моргать и намекать!
— Да не помню я ничего! Ну хорошо, если ты видел, что твои намеки до меня не доходят, то мог бы мне позвонить на сотовый телефон.
— Ну-у, ты ва–аще! Я при Инге тебе позвоню и скажу: «Слушай друг, у меня тут живот прихватило, будь любезен, займись моей телкой?» Ты что, совсем рехнулся!?
— Это ты с ума сошел! Отошел бы в сторонку и культурно мне позвонил бы. И я исключительно из товарищеских соображений спас бы друга. А так ты и девушку и атамана опозорил! Как тебе не стыдно? Ай–яй–яй!
Мы долго еще препирались, пока он в сердцах не плюнул и не завалился спать. А мы со Славой не успокоились, пока не закончили обсуждение всех тезисов, поэтому легли спать около четырех часов ночи или утра. Мой друг утром так и сказал:
— Вы ночью так шумно дискутировали, что я вас прекрасно слышал через стенку. Я бы даже принял участие, если бы не мое неважное самочувствие…
Начальник штаба самый первый подскочил ранней птахой и с чувством вины начал разучивать легенду для своей посмертной реабилитации. Его очень заботит, чем все кончится: повешением или расстрелом. Но он все–таки рассчитывает на второе, как на более достойное наказание. Петр перед зеркалом стоит и говорит свой монолог–извинение атаману:
— Уважаемый Евгений Александрович! Я приношу вам глубочайшие извинения за свое отнюдь не рыцарское отношение к вашей знакомой. Причиной моего позора явилось одно весьма немаловажное обстоятельство…
Петр вдруг делает осечку и в сердцах плюется на зеркало и ему же объясняет:
— Блин! Какое на хрен обстоятельство? И причем тут позор? Может у меня банальная слабость желудка или вообще… и что мне сказать? Ладно, пойду, повинюсь, и меня, может быть, просто расстреляют.
Около одиннадцати часов в штаб прибывает атаман в сопровождении Виктора и Алеси. Мой друг начинает предупредительно посыпать свою короткую стрижку пеплом, на что атаман только рукой махнул:
— Смотрите, чтобы хоть сегодня не опозорились перед Ингой. Сегодня будете свою вину отрабатывать в двойном размере.