— И что они вам за это дают?
— Тысячу франков изначально и полторы тысячи после возвращения, если они будут дольны тем, что я принес! — нагло ответил он мне.
— И ради этих денег вы продаете вашу страну, ваших товарищей, господин Жак?
Он побелел как мертвец, от гнева и нечистой совести.
— Прежде всего, я не продаю никого, у меня нет страны, нет никаких товарищей, и немцы мои братья, так как они мне обеспечивают меня бифштексами, понимаешь!
— Ладно, это будет его первая и последняя поездка, без возвращения, — прошептал Мюллер сквозь зубы, и он получит по заслугам. — Посмотрим, Мари, но я полагаю, что тебе придется вернуться в Женеву и подождать следующих действий этих господ. Ты действительно сможешь помочь посадить с полдюжины, прежде чем Шнайд поймет, что это ты им принесла несчастье.
— Да, но я больше не хочу! Без меня, может быть, этот человек не пошел бы на это.
— Она права, — сказал я, — одно дело — разоблачить преступника, а совсем другое — подтолкнуть его к преступлению.
— Ну, ты даешь! — сказал Мюллер. — Тебя, стало быть, так интересует судьба этих парней?! И скажи мне: если не Мари, то ведь именно Марта возьмет это на себя, разве не так? Нет, поверь мне, по крайней мере, стоит познакомиться с ними и узнать, что они замышляют!
Он был абсолютно прав, и Мари пришлось пожертвовать собой. Она узнала, что такой же случай повторился еще с тремя другими дезертирами. Но Маковски пристально следила за ней.
Она была завистливой, ревнивой и часто устраивала сцены Мюллеру, который со своей стороны, все меньше и меньше работал на фон Шнайда. Катастрофы некоторое время спустя стали происходить все реже. Однажды ротмистр обнаружил, я только не знаю как, что Мюллер обманул его с датой одного взрыва, щедро им оплаченного.
Ничего об этом не говоря ни Мюллеру, ни даже Марте, в которой он сомневался, зная, что она влюблена, он направил из Бельгарда Второму бюро Главного штаба армии заказное письмо, содержащее квитанции, которые подписали Мюллер и я. Мой друг вынужден был покинуть Лозанну и укрыться в Вале, чтобы запутать след. Фон Шнайд, разумеется, полагал, что нас арестовали во Франции, и больше о нас не думал.
Что касается Марии, то она уехала в кантон Тичино, в свою родную деревню.
Вскоре французское правительство выразило швейцарским властям протест против присутствия во французской Швейцарии Марты и ее начальника. Обоих пташек взяли прямо в гнезде, и они оставались под арестом до перемирия, что позволило Мюллеру возвратиться домой.
Но ему очень трудно было примириться с потерей своей красивой подруги Луизы Ноймайер, она же баронесса Марта де Маковски; и эта жертва была для него тяжелой.
Я не видел Марты уже со времен моего приступа гриппа. Мюллер, столь ветреный и непостоянный, так и не смог ее полностью забыть. Он ее разыскивал почти всюду в Германии, в самой Польше; он поместил объявления в газеты, обещал вознаграждение за сведения о ней. Даже сегодня еще, когда я говорю ему о ней, его взгляд омрачается, и он вздыхает: — Это была красивая девушка и, что бы ты ни говорил, у нее было не немецкое сердце, и я бы легко привлек ее на нашу сторону. Но Дюма этого никогда не хотел; он был слишком военным, чтобы понимать такие вещи.
— Он был прав, Мюллер. Надо, чтобы каждый жил, боролся и погибал в том лагерь, который он свободно выбрал. Ты никогда не доверял бы ей полностью. Ты выполнил свой долг, не сожалей ни о чем!
Но он, скептик: — Мой долг? Неужели то, что мы видим сегодня, стоило наших усилий и наших жертв! Ах, нет, старина, ты меня больше не провел бы, если бы вдруг это началось снова.
— Ты так говоришь, Мюллер, но если бы однажды пришлось «сделать это снова», мы — и ты, и я — пошли бы и предложили наши услуги; мы были бы как те старые боевые кони, которые выпрямляются и поднимают выше свои усталые ноги, как только слышат звуки кавалерийского горна.
Он пожимает плечами и отворачивается, но он хорошо знает, что я прав.
Глава 16. Темная история капитана Бернара
Было еще одно дело, которое уже давно интриговало и волновало Мюллера, и он говорил мне о нем не один раз. Это был случай капитана Бернара.
— Чтоб вы не сумели взять его с поличным, это невероятно, это скандал! — восклицал он порой. — Это доказывает, что вы просто над этим насмехаетесь!
Нельзя сказать, чтобы это дело было для меня неинтересным, но я чувствовал наверху, в неопределенных местах, глухое сопротивление, которое меня еще меньше побуждало к борьбе, которая, по правде говоря, не относилась к моим полномочиям.
У нас в Швейцарии, независимо от ячейки Главного штаба главнокомандования, было не меньше полдюжины так называемых секретных служб. Я видел, как жестоко они боролись друг с другом, как почти все руководители старались расширить свою сферу деятельности. И стоило лишь им добиться новых полномочий, и как только их организация раздувалась от новых дел и документов, они прилагали все свои усилия ради того, чтобы сохранить их бесконечно, и часто больше ничем не занимались. Но если речь шла о том, чтобы взять на себя серьезную ответственность, большая часть этих служб старались как можно быстрее уклониться и перекладывали работу на соседа. Случай Бернара был делом такого рода. То, что рассказал мне Мюллер, стало в Швейцарии уже притчей во языцех; напрасно я пытался заставить вмешаться контрразведку, и один из ее руководителей однажды сказал мне: — Когда я хватаю такую нить, я никогда не знаю, куда она меня приведет, а тот след, о котором вы мне сообщаете, может привести довольно высоко, чтобы испортить мне карьеру. Вы понимаете, что я почти ничего не добьюсь.
Эти слова мне дали понять, что он, вероятно, знал об этом больше меня.
Именно во время моего второго пребывания в Швейцарии я получил сведения от человека, который знал лучше всех подоплеку этого дела. Это был мой кузен Ги, брат Рауля, которого я не видел уже с 1913 года. У меня были расплывчатые сведения, что он прибыл в Швейцарию по заданию Главного штаба армии, как говорили.
Я увидел его одним прекрасным утром, когда он приехал ко мне и высадился из машины, волоча ногу.
— Ты ранен? — спросил я.
— Оба колена сломаны, старина. Но сегодня все в порядке, к счастью!
Первые часы, которые мы провели вместе, разговор был бесконечным и беспорядочным, затрагивая сто различных тем, как всегда бывает между друзьями и родственниками, которые не виделись долгие годы. Но когда наступил вечер, мы сидели на террасе кафе в Уши, и в то время как темная масса Альп медленно сливалась с небом в мертвенно-бледных и медных оттенках, постепенно скрываясь в сумерках, Ги принялся несколько методично рассказывать мне о своих необычайных военных приключениях.
— Ты знаешь, — сказал он мне, — что в случае мобилизации я должен был служить в 42-м драгунском полку. Я тебя пощажу и не стану рассказывать обо всех перипетиях этой первой кампании; все, что я могу сказать — в конце сентября мы были разбиты, и люди, и лошади. Могу добавить, что эта знаменитая немецкая кавалерия, как я узнал, не показала того наступательного дух и отваги, которых от нее мы ждали. У нас с ней было много незначительных стычек в ходе нашего отступления, но она преследовала нас вяло, не ввязываясь в бои, и мы много раз атаковали их изолированные отряды, впрочем, никогда не доставая до них остриями наших палашей.
Потом началась окопная война, долгое ожидание в расквартированиях в тылу, в бездеятельности, в тоске.
Я попросил перевести меня в авиацию, учился в летной школе; но наш командир очень старался увеличить свое жалование самыми различными весьма предосудительными махинациями. Я решил, что должен об этом сообщить, но это было подобно борьбе глиняного кувшина против железной банки. Потому я оставил авиацию и перешел в полк марокканских спагов, которыми командовал тогда наш кузен Поль Венг, офицер безумной отваги, заставивший говорить о себе все Марокко.