Папаша до того обрадовался, что прямо места себе не находил. Сказал, что если я не добуду ему денег, так он меня до смерти запорет. Я занял у судьи Тэтчера три доллара, папаша забрал их, напился и чуть не до полуночи колобродил по всему городу — ругался, орал, вытворял бог знает что и бил в жестяную сковородку; ну его и упрятали в кутузку, а на следующий день суд засадил его туда на неделю. Однако папаша сказал, что он доволен, что он своему сыну голова и еще покажет ему, почем фунт лиха.
А когда его из тюрьмы выпустили, новый судья заявил, что намерен сделать из него человека. Привел он папашу в свой дом, одел во все чистое, усадил завтракать со своей семьей, и обедать, и ужинать тоже, в общем принял, что называется, как родного. А после ужина судья долго толковал с ним об умеренности, так что мой старикан расплакался и сказал, что был дураком, который пустил свою жизнь псу под хвост, но уж теперь он начнет жить заново и станет человеком, за которого никому краснеть не придется, и надеется, что судья поможет ему, не станет смотреть на него свысока. Судья сказал, что готов обнять его за такие слова и сам расплакался, и жена его тоже; а папаша заявил, что никто его раньше не понимал, и судья сказал, что верит этому. Ну, мой старик начал объяснять, что для падшего человека сочувствие — первое дело, а судья с ним согласился, и оба они еще немножко поплакали. А когда пришло время спать ложиться, папаша встал, протянул перед собой руку и говорит:
— Посмотрите на нее, джентльмены и все леди; коснитесь ее и пожмите. Это рука, которая была рукой свиньи, но больше она не такая, теперь это рука человека, который начал новую жизнь и скорее умрет, чем вернется к старой. Поимейте в виду эти слова и не забывайте — это я их сказал. Теперь это рука чистая, пожмите ее, не бойтесь.
Ну, они ее, конечно, пожали друг за дружкой, все, кто там был, и каждый пустил слезу. А жена судьи даже поцеловала ее. Потом мой старик дал обет нипочем больше не пить, — судья все за ним записал, а папаша под этим делом крестик поставил. А после этого его отвели в прекрасную комнату для гостей, да только ночью на него жуткая жажда напала, так что он вылез на крышу веранды, спустился с нее по столбу, обменял свой новый костюмчик на бутыль дешевого пойла, влез обратно и от души повеселился; а когда стало светать, он, пьяный, как сапожник, снова полез на крышу, сверзился с нее и сломал руку, да еще и в двух местах — и уж было замерз там до смерти, но после рассвета кто-то на него наткнулся. А когда они пошли взглянуть на комнату для гостей, оказалось, что по ней плавать можно — был бы лот, чтобы глубину промерять.
Судья здорово обиделся. Сказал, что, как он себе понимает, моего старика если и можно исправить, то только хорошим зарядом картечи, а другого способа он, судья, не видит.
Глава VI
Папаша сражается с Ангелом Смерти
Ну вот, старик мой довольно скоро поправился и опять принялся за свое. Первым делом он затеял судиться с судьей Тэтчером, чтобы тот ему деньги отдал, а следом взялся за меня, пытаясь отвадить от школы. Пару раз он меня изловил и отколошматил, но я все равно продолжал ходить туда и научился увиливать от него и удирать. Раньше-то меня в школу не шибко тянуло, но теперь я решил, что буду ходить в нее исправно — папаше на зло. Суд не спешил — походило на то, что до разбирательства дела они там и вовсе никогда не дойдут, так что я время от времени занимал у судьи два-три доллара и отдавал их, чтобы избежать взбучки, папаше. Получив деньги, он каждый раз напивался, а напившись, каждый раз куролесил по всему городу и его каждый раз сажали в тюрьму. Папашу это устраивало — самая подходящая для него была жизнь.
Он все время слонялся вокруг дома вдовы Дуглас и, в конце концов, она сказала папаше, что если он это дело не оставит, ему придется несладко. Ну, тут уж он совсем взбеленился. Заявил, что покажет всем, кто Геку Финну хозяин. И как-то весной выследил меня, изловил и увез в ялике на три мили вверх по реке, а там пересек ее и высадился на лесистом иллинойском берегу, в таком месте, где не было никакого жилья, а только одна сложенная из бревен хижинка стояла в лесу, да в таком густом, что найти ее, не зная, где она, было никак невозможно.
В ней он меня и держал все время, не давая никакой возможности сбежать. Мы жили в старой лачуге, дверь папаша всегда на замок запирал, а ключ прятал на ночь под подушку. У него было ружье — спер где-то, так я понимаю, — и мы охотились, ловили рыбу, тем и жили. Время от времени, он уходил на три мили вниз, к переправе, и там обменивал рыбу и дичь на виски, а после приносил его домой, напивался и приятно проводил время, лупцуя меня. Вдова, в конце концов, выяснила, куда я заподевался, и прислала одного человека, чтобы тот попробовал меня забрать, но папаша шугнул его, пригрозив ружьем, да я в с скором времени и привык к такой жизни, все в ней было хорошо — кроме побоев.