Запалил я трубку, сижу, курю, на пароходик смотрю. Он сплывал по течению, и я сообразил, что, когда он подойдет поближе, мне удастся разглядеть, кто стоит на его палубе, — он же пройдет там, где караваи проплывали. И, как только пароходик приблизился к острову, я загасил трубку, побежал к месту, в котором хлеб выловил, и залег на берегу за упавшим деревом. У него развилка была, вот через нее я и смотрел.
Скоро показался пароходик и шел он так близко к острову, что с него можно было доску на берег перекинуть и сойти. И кто только на его палубе ни стоял. И папаша, и судья Тэтчер, и Бекки Тэтчер, и Джо Харпер, и Том Сойер, и его старенькая тетя Полли, и Сид, и Мэри, и еще много всякого народу. Все они обсуждали убийство, но тут капитан говорит:
— Теперь смотрите внимательно, здесь течение ближе всего к берегу подходит, тело могло выбросить где-то и тогда оно застряло в кустах у кромки воды. Во всяком случае, я на это надеюсь.
Ну, мне на это особо надеяться как-то не хотелось. Все умолкли, перегнулись через перила чуть ли не над моей головой, вглядываются. Я-то их видел как на ладони, а они меня нет. А капитан вдруг крикнул: «От борта!», и пушка выпалила прямо мне в физиономию, так что я оглох от грохота, и почти ослеп от дыма, и вообще решил, что меня до смерти убило. Кабы пушку зарядили ядром, был бы им труп, который они так искали. Впрочем, я быстро сообразил, что даже не ранен, ну и слава богу. Пароходик проплыл мимо и скрылся из глаз за изгибом острова. Я слышал, как время от времени бухает его пушка, все дальше и дальше от меня, а через час, примерно, буханье смолкло. Длины в острове было три мили, и я подумал, что они добрались до его конца и прекратили поиски. Ан нет. Пароходик развел пары, обогнул остров и пошел вверх по течению с миссурийской стороны, продолжая палить из пушки. Я перебрался туда, понаблюдал за ним. Проплыв вдоль всей длины острова, он стрелять перестал и повернул к миссурийскому берегу, к городу.
И я понял, что дело в шляпе. Никто меня больше искать не станет. Я вытащил все мое имущество из челнока и разбил в гуще леса вполне приличный лагерь. Соорудил из двух одеял что-то вроде палатки, чтобы вещи от дождя укрывать. Поймал сома, вспорол ему пилой брюхо, и перед самым закатом развел костер и поужинал. А после забросил донку, чтобы у меня и к завтраку рыба была.
Когда стемнело, я покурил у костра, всем довольный; но мало-помалу стало мне что-то не по себе, и я пошел на берег, посидел там, слушая, как плещет вода, считая звезды и проплывавшие мимо бревна и вглядываясь в медленно ползшие плоты, а после отправился спать. Это самый хороший способ скоротать время, когда тебе одиноко, — вроде совсем уж тоска к горлу подперла, а заснешь — и нет ее.
Так прошли три дня и три ночи. Неотличимые — все время одно и то же. А потом я решил осмотреть остров. Я же его, можно сказать, владелец, все здесь мое, значит обязан знать, где тут что — хотя, на самом-то деле, мне просто время не на что было потратить. Нашел я уйму земляники, свежей, только-только созревшей; еще зеленый летний виноград и малину, тоже зеленую, и едва завязавшуюся ежевику. Ладно, думаю, в свое время все в дело пойдет.
Ну вот, бродил я, бродил по густому лесу, пока не решил, что почти уж дошел до нижней оконечности острова. Я был с ружьем, но не стрелял, я его на всякий случай прихватил, для обороны; ну и дичь какую-нибудь подстрелить думал, когда поближе к моему лагерю окажусь. И вдруг я едва не наступил на здоровенную такую змею, и она заскользила в траве и цветах, а я погнался за ней, думал ее пристрелить. Бежал очертя голову и внезапно влетел прямиком в кострище, еще дымившееся.
Сердце мое подпрыгнуло так, что едва легкие не пробило. Задерживаться я в том месте, да по сторонам озираться не стал, а взвел курок и на цыпочках побежал прочь оттуда. Время от времени останавливался на секунду — там, где листва была погуще, прислушивался, однако так пыхтел с перепугу, что ничего услышать не мог. Пробегу еще немного и снова прислушаюсь, ну и так далее. Если мне попадался на глаза пень, я его первым делом за человека принимал; если наступал на какой-нибудь сучок, то чувствовал себя так, точно кто-то отломал половину моего дыхания и себе забрал, а мне оставил половинку покороче.
В общем, до лагеря моего я добрался не так чтобы очень большим храбрецом, у меня просто-напросто поджилки тряслись; но я сказал себе: давай-ка, не дури. Перетащил все барахло в челнок, чтобы оно никому на глаза не попалось, затоптал костер и пепел вокруг него разбросал, чтобы кострище на прошлогоднее походило, а сам на дерево залез.
Думаю, часа два я на нем просидел, однако и не увидел ничего, и не услышал — хоть мне и казалось тысячу раз, будто я что-то вижу и слышу. Ну, не век же на дереве сидеть и, в конце концов, я с него слез, но сразу забился в самую чащобу, да и там все время по сторонам озирался. А для прокорма у меня только и было, что ягоды да остатки завтрака.
К ночи я совсем оголодал. И потому, когда стемнело, а луна еще не взошла, я повел челнок от острова к иллинойскому берегу — примерно на четверть мили от места моей стоянки. Там я забрался поглубже в лес, состряпал себе ужин и уж совсем было надумал залечь здесь на ночь, как вдруг слышу, вроде бы копыта постукивают, и говорю себе: лошади какие-то идут, — а следом и голоса людей слышны стали. Я торопливо перетащил все обратно в челнок и, крадучись, вернулся в лес, выяснить, что там делается. Крался я совсем не долго, потому что скоро услышал мужской голос:
— Давайте где-нибудь здесь и остановимся, если найдем подходящее место, а то лошади совсем измотались. Осмотритесь-ка вокруг.
Продолжения я дожидаться не стал, а вернулся к челноку, оттолкнул его от берега и поплыл, стараясь грести потише. Вернулся на старое место и решил, что спать буду в челноке.
Да только не больно-то мне спалось. Сначала заснуть не мог, мысли всякие в голову лезли. А потом то и дело просыпался, оттого, что кто-то меня за загривок хватал — вернее, так мне казалось. Так что от сна мне большого проку не было. И в конце концов, сказал себе: нет, это не жизнь; надо выяснить, кто тут еще есть на острове; а не выясню, так в конец изведусь.
Ну, взял я весло, отплыл на пару шагов от берега и пустил челнок по течению, держась в тени деревьев. Луна уже сияла вовсю, за краем тени было светло, как днем. Прошло около часа, тишина вокруг стояла мертвая, все беспробудно спало. Так я доплыл почти до нижнего края острова. Задул, рябя воду, прохладный ветерок — верный признак того, что ночь почти на исходе. Я одним гребком развернул челнок, он уткнулся носом в берег, а я взял ружье и пошел к опушке леса. Войдя в него, я опустился на упавший ствол и сидел, вглядываясь сквозь листву в небо и в реку. Луна уже сдавала свою вахту, на реку опускалась мгла. А недолгое время спустя я различил над деревьями проблески бледного неба и понял, что начинается день. Тогда я встал, подхватил ружье и пошел туда, где видел кострище, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Поначалу мне не везло, никак я это место отыскать не мог. Но, наконец, углядел за деревьями проблеск костра и направился к нему, осторожно и медленно. И скоро подошел так близко, что увидел лежавшего на земле человека. Ни капельки мне это не понравилось. Голова его, обернутая одеялом, только что не в самом костре лежала. Я присел на корточки футах в шести от спящего, за кустами, и ждал, не сводя с него глаз. Уже занимался серенький день. Скоро он зевнул, потянулся, стянул с себя одеяло — смотрю: да это же Джим, негр мисс Ватсон! Сами понимаете, как я обрадовался. Ну и говорю:
— Здорово, Джим!
И выхожу из кустов.
Он как подскочит, как вытаращится на меня. А потом упал на колени, сжал перед собой ладони и говорит:
— Не губи меня, не надо! Я привидениев отродясь не обижал. И покойников всегда от души любил, делал для них все, что мог. Иди себе обратно в реку, там твое место, а старого Джима не трогай, он тебе всегда другом был.