Пайки хлеба все время уменьшались, пока не достигли нормы 125 г. на детей и иждивенцев и 250 г. на работающего. Театр закрылся, и мать стала брать на дом работу — плести маскировочные сети. Я их плел наравне с матерью, и даже сейчас, по прошествии многих лет, могу научить этому искусству любого желающего.
Отец иногда поддерживал с нами контакт и однажды прислал кусочек конины, а потом прикрепил меня в свою академическую столовую, куда я и ходил через весь город за супом, пока это имело какой-то смысл. Потом это смысл потеряло, потому что то, что называлось супом, уже таковым не являлось, а риск попасть под обстрел был вполне реальным.
На обстрел в городе давно уже никто не обращал внимания, в том числе и я. Бросались на землю только тогда, когда свист снаряда был совсем рядом. Таких случаев был не один, но я всегда успевал аккуратно поставить бидон с супом, обнять его и прижать голову к земле. А когда однажды бабушка пошла со мной в Академию за тем же супом, то, когда мы переходили Кировский мост, при свисте снаряда она этот бидон кувырнула, и половина супа пролилась. Вот разиня! Немцы целились в мост, но, как всегда, промазали, снаряды попадали в воду. То-то смеху было! За всю блокаду немцы так ни разу и не попали ни в один из мостов. Срамота!
Моя мама была актрисой, и у нее было более десятка платьев, которые я ходил на базар менять каждое на килограмм хлеба. В городе были люди, у которых были продукты (откуда бы?), и они использовали конъюнктуру и наживались, пока была такая возможность, скупая ценные вещи у погибающих ленинградцев.
С наступлением зимы положение ухудшилось, зима была суровая, отопления не было, воды и электричества тоже. Вечером мы сидели при коптилке, это фитиль, вымоченный в машинном масле на блюдечке, и однажды мышь, которая жила у нас под печкой, вывела на середину комнаты свое потомство — семь крохотных мышат, усадила их в кружок, а сама ушла. Вполне человеческий поступок. Нам было до слез жалко мышат, но дать им было абсолютно нечего, и мать их утопила.
По утрам мой младший брат Андрей, которому не было еще и 4-х лет, плакал: «Когда же, когда же…», когда же ему дадут поесть. Но потом он научился, и с вечера на утро оставлял кусочек хлеба в один кубический сантиметр, который съедал, проснувшись.
В такой обстановке жило большинство населения Ленинграда. Но находились люди, которые, будучи такими же голодными, обессиленными, тем не менее, ходили по квартирам, помогали другим, чем могли, хоронили умерших, вели какой-то учет, хотя сами были такими же кандидатами на тот свет, и у них тоже были дети. А ведь многие еще и обороняли город, и ходили на работу, и ни у кого из них и в мыслях не было сдать город немцам.
К Новому году было объявлено о повышении норм на хлеб: детям и иждивенцам прибавили по 25 грамм, рабочим и служащим — по 50 грамм. Господи, какое это было ликование! Люди поздравляли друг друга, угасшие надежды воскресли, стало ясно, что нас не забыли.
Суровые морозы сослужили городу пользу: Ладожское озеро замерзло, и по льду была проложена ледовая дорога — «Дорога жизни», по которой в обе стороны нескончаемым потоком шли машины — в город с продуктами, из города с людьми. Немцы зимой летать не могли, у них замерзало горючее и смазка, а обстрелы были не прицельные, поэтому дорога, хотя и с перерывами, функционировала. Военно-морское училище, в котором учился мой старший двоюродный брат, тоже Владимир, получило приказ вывести курсантов из города, и они ушли по этой дороге пешим порядком. Перед уходом Владимир зашел с нами попрощаться, взял меня с собой и вынес кусок хлеба, который ему был дан на обед. Дома мать разделила его между всеми.
Отец, как не военнообязанный, в связи с крайней близорукостью и в связи с окончанием строительства Академии, получил разрешение на эвакуацию и пришел за мной. Я сказал, что поеду только с Андреем вместе, и он нас обоих взял с собой. С мамой и бабушкой мы решили, что без нас им выехать из города будет легче. Так и случилось, через два месяца после нас им тоже удалось выехать. Встретились мы уже в Казахстане.