Ирка кивнул. Но Зорке этого было мало.
— Так вот, повтори громко три раза: «Я, противный болтушка, не буду больше врушкой!»
У Зорки всегда была творческая жилка, ко всему умела подобрать рифму.
Ирка три раза повторил Зоркины слова, мы ему подбросили трусы и побежали освобождать Вашека. Ребята умоляли нас не выдавать их отцу, не говорить об их хвастовстве.
Ирка с Вашеком прожили у нас еще три дня — их палатка стояла недалеко от нашей. Большую часть времени они проводили с нами, но теперь уже ни разу не пытались прихвастнуть.
А в общем, это были совсем неплохие ребята.
Магда закончила свою историю. Все молчали. Только Власта сказала:
— Только это были совсем другие ребята, не такие как эти… — и она свирепо посмотрела на Ондру.
— Оставь, Власта! — прикрикнула на нее Магда. — Ясное дело, я рассказывала о других ребятах.
И, не давая Ондре опомниться, утащила всех рвать цветы, чтобы проверить знания ребят в ботанике.
Так миновал этот замечательный день. Он перешел в еще более прекрасный вечер, полный золотого разлива бесчисленных зорек. Все вокруг порозовело, даже река, которая необычно тихо струила свои воды. Издалека послышался звон колокола. Это было странно — здесь нигде не было колокольни, по крайней мере вблизи. Впрочем, в лагере царило веселье, и никто не задумался над этим необычным звоном.
7. Одинокий часовой
После ужина Рацек вместе с ребятами отправился в гости к девочкам. Ондра остался караулить лагерь в одиночестве. Он долго прислушивался к удаляющимся голосам. Плеск весел становился все тише и тише, и ему показалось, что его одиночество стало почти нестерпимым. Потом до него долетел лишь слабый отголосок смеха, приглушенный массивными скалами, но этот веселый звук лишь удвоил тоскливое чувство заброшенности.
Ондра тяжело вздохнул. И тут же послал в свой адрес тысячу проклятий: он терпеть не мог всякие там охи-вздохи, это под стать только девчонкам. Он долго слонялся по берегу, потом сел возле самой скалы, чтобы лучше слышать, что делается на другой стороне. Но смех затих, и вечерний воздух доносил сюда только бессвязные обрывки разговора, потом песню. Ондра перестал прислушиваться и, грустно уставившись на реку, задумался.
Не часто он бывал грустным. Но сегодня его охватило какое-то странное настроение, усиливавшееся по мере того, как над рекой поднимался туман. Он не спускал глаз с этих колечек пара. Они появлялись из ничего — или, может быть, из того розового сияния, что все еще вспыхивало то тут, то там в беспокойных волнах; колечки извилисто взлетали вверх, сливаясь в одну пелену. Все предметы за ней приобрели мягкие очертания, стали таинственней… Противоположный берег отодвинулся куда-то далеко-далеко, деревья, казалось, поднимались не из земли, а прямо из клочьев тумана, и две лодки, которые бесшумно скользили по течению, были подобны легкой тени.
— И куда их черт несет! — пробурчал с досадой Ондра.
Теперь грусть исчезла, и Ондра сердито нахохлился. Вечер опустился как-то незаметно и как-то… ну, точно стихотворение о природе. Сюда бы Зузку — ту хлебом не корми, дай поглазеть. Или Иванку — та бы себя почувствовала как рыба в воде. Девчонки обожают всякие там стихи. Но для настоящего мужчины это все чепуха… Или, скажем, Эмиль. Вот его бы сюда…
Эмиль! Плавный ход мыслей Ондры оборвался, наткнувшись на это имя, точно на стену. Эмиль растяпа, на дерево влезть не умеет, просит подсадить, карабкается, как… как… Ондра не знал точно, как. Но он прекрасно понимал, что все дело в Эмиле. За каждым выговором, за всеми неприятностями стоит Эмиль. Даже это дежурство в одиночестве — дело его рук. Взбаламутит всех, наорет больше всех, а сам бегом к девчатам. А тут торчи как отверженный!
Ондра вскочил на ноги. Нет, не будет он сидеть сложа руки. Нет, вот назло Эмилю нет! Он сердито зашагал по берегу.
Да, это началось еще в Праге. «По милости этого Эмиля меня вышвырнули с «Утки». Правда, это не страшное горе, но все-таки… Почему выгнали именно меня? А Эмиля взяли к себе, точно он лучше!»
Ондра яростно сплюнул. «А теперь вот торчи здесь до часу ночи, а там сейчас веселье, шутки. И ведь даже не пожалуешься — подумают, что струсил. Нет, сделаю нарочно вид, что мне все нипочем… Ондра — и вдруг струсил!»
Он глубоко вздохнул. Ондра прекрасно знал, что он не трус, хотя бы потому, что он вообще не мог себе хорошо представить, что такое трусость. Он даже несколько раз честно пытался сделать это, закрывал глаза, стараясь вызвать в себе такое ощущение, чтобы стало страшно. И всякий раз перед глазами снова вставал Эмиль в каком-то желтом мерзком свете. Эмиль, желтый от страха и шмыгающий носом, со смешными ушами, нерасторопный, трусливый Эмиль.