Через день-другой я наткнулся на второй такой лагерь белых и на этот раз решился подойти и объяснить, кто я такой. Однако прежде чем решиться на этот шаг, я соскреб со своего лица всю ту черную глину, которая облепляла все мое тело и лицо по манере дикарей, опалил насколько следует свои волосы и бороду с помощью головешки, бросил мой лук и стрелы, которые являлись теперь единственным моим оружием, и смело направился к лагерю.
Человек пять-шесть загорелых, с медно-красными лицами англичан сидели перед палаткой вокруг костра и, как видно, ужинали в тот момент, когда я приблизился к ним. Когда они заметили меня, то все слегка вздрогнули от удивления и недоумения, но затем разразились громким смехом, полагая, вероятно, что это какой-нибудь из их черномазых слуг вздумал подшутить над ними. Между тем очутившись на расстоянии всего нескольких шагов от них, я крикнул по-английски:
— Здорово! Ребятушки, не найдется ли у вас местечка и для меня? Все они были настолько поражены этой неожиданностью, что не могли отвечать тотчас же, но затем один из них сказал:
— О, да; идите и садитесь с нами!
Я присел к костру, и они стали расспрашивать меня.
— Вы занимались исследованиями? — спросили они.
— Да, — ответил я совершенно спокойно, — я долго находился в отсутствии.
— А где же вы оставили своих товарищей?
— У меня не было товарищей, — отвечал я, — я пустился странствовать один.
Они переглянулись, подмигнули друг другу и стали недоверчиво улыбаться. Затем один из них продолжал допытывать меня, не находил ли я золота.
— О, сколько угодно, — сказал я, — золота здесь очень много.
— И захватили вы с собой сколько-нибудь этого драгоценного металла? Далеко ли вы заходили?
На это я сказал им, что бродил долго по Центральной Австралии, жил, так сказать, в самом сердце этого континента, но не имел возможности носить с собой кварц и зерна чистого золота. Но такого рода объяснение только усилило их веселость, которая достигла крайних пределов, когда я в неожиданный момент вдруг спросил:
— Который у нас теперь год?
Вместо ответа один из них злобно сострил и его остроту весело приветствовали все остальные его товарищи, а я начинал думать, что если цивилизация готовила мне только такой прием, то лучше бы мне было оставаться с моими верными дикарями.
Однако спустя несколько минут обхождение этих людей со мною изменилось и было ясно, что они смотрели теперь на меня как на безобидного полоумного, который только что выбрался из глухих дебрей. Я убедился в том, что мое предположение было верно, когда, неожиданно подняв глаза, увидел, что рудокопы эти переглядывались между собой, указывая пальцем себе на лоб. Я решил не говорить им ни слова более о себе, будучи уверен, что чем больше стану рассказывать, тем более они будут укрепляться в уверенности, что я бездомный полоумный, бродящий по лесам. Я узнал, что эти люди, среди которых я теперь находился, были все приличные молодые люди из Кульгарди. Они предложили мне чаю и закусить и советовали мне провести ночь вместе с ними, но я отклонил их любезное приглашение, хотя с благодарностью принял от них в подарок пару брюк, но от сапог отказался, потому что был уверен, что не буду в состоянии носить их. После того мои неприветливые благодетели сообщили мне, что я встречу еще много таких же лагерей белых людей и к Югу, и к Западу. Затем, простившись с ними, я ушел в лес и провел там ночь совершенно один.
Затем я двинулся по направлению к Моун-Маргарет и по дороге, по которой я шел, находил кирки, лопаты и другие орудия рудокопов, очевидно разбросанные или растерянные погибшими или обескураженными искателями золота. Я решил не входить в этот город, а, миновав его, шел далее к Сусерн Кросс (Южный Крест), а оттуда к Кульгарди.
Побродив некоторое время в этом городе, я направился в Перт, столицу Западной Австралии. Там мне сказали, что для меня лучше всего отправиться в Мельбурн, так как там я легче всего найду судно, которое доставит меня в Европу. Согласно этому совету, я двинулся в Мельбурн, как только мог скорее, и там единственный стоящий внимания инцидент, случившийся со мной, был мой разговор и свидание с французским консулом. Я обратился к этому уважаемому чиновному лицу на отвратительном французском языке и сказал ему, что я французский подданный и желал бы вернуться в Европу. Я поминутно запинался, искал слова, и когда не мог сказать по-французски того, что хотел, то говорил по-английски. Консул, поглаживая свою бороду, терпеливо ожидал, пока я кончу, и глядел на меня весьма подозрительным взглядом.