– У тебя доска, Гарольд? – крикнул пожилой, когда вошедшее странное существо скорее упало, чем село на стул. – Свободны у него руки? Ну, дай ему грифель. Предлагайте ему вопросы, м-р Мелас, а он будет писать ответы. Прежде всего, спросите его, готов ли он подписать бумаги.
Глаза незнакомца вспыхнули.
– Никогда, – написал он по-гречески на доске.
– Ни на каких условиях? – спросил я по приказанию нашего тирана.
– Только в том случае, если я увижу, что ее будет венчать мой знакомый греческий священник.
Пожилой захихикал язвительно.
– Вы ведь знаете, что ожидает вас в таком случае?
– Лично мне все равно.
Вот несколько вопросов и ответов из нашего странного разговора, частью устного, частью письменного. Несколько раз я должен был спрашивать его, согласится ли он подписать бумагу, и несколько раз передавал его негодующий ответ. Но скоро мне пришла в голову счастливая мысль. Я стал прибавлять свои слова к каждому вопросу, – сначала невинного свойства, чтобы убедиться, не понимает ли по-гречески который-нибудь из двух присутствующих. Когда же я увидел, что они ничего не подозревают, я начал более опасную игру. Вот, приблизительно, наш разговор.
– Ваше упрямство только повредит вам. Кто вы?
– Мне все равно. Я иностранец.
– Вы сами навлекаете беду на себя. Сколько времени вы здесь?
– Пусть будет так. Три недели.
– Состояние никогда не перейдет к вам. Чем вы больны?
– Оно не перейдет к негодяям. Они морят меня голодом.
– Вы будете свободны, если подпишите. Кому принадлежит этот дом?
– Я никогда не подпишу. Не знаю.
– Этим вы не окажете ей услуги. Как ваше имя?
– Пусть она сама скажет мне это. Кратидес.
– Вы увидите ее, если подпишете. Откуда вы?
– Так, значит, я никогда не увижу ее. Из Афин.
Еще пять минут, мистер Холмс, и я разузнал бы всю историю под самым носом этих господ. Мой следующий вопрос уяснил бы мне все, но в это мгновение отворилась дверь, и в комнату вошла какая-то женщина. Я разглядел только, что она была высока ростом, грациозна, с черными волосами и в каком-то свободном белом платье.
– Гарольд! – сказала она по-английски с иностранным акцентом. – Я не могу оставаться дольше; так скучно оставаться одной, с… о, Боже мой, это Павел!
Последние слова она проговорила по-гречески, и в то же мгновение незнакомец с судорожным усилием сорвал со рта пластырь и с криком: «София, София!» бросился в объятия женщины. Объятия их длились, однако, лишь секунду. Молодой человек поспешно бросился к незнакомке и вытолкал ее из комнаты, а пожилой легко справился со своей истощенной жертвой и вытащил его в противоположную дверь. На одно мгновение я остался один в комнате и вскочил на ноги с смутной надеждой узнать, что это за дом, в котором я находился. К счастью, однако я не успел ничего предпринять: подняв голову, я увидел, что старший из мужчин стоит в дверях, пристально смотря на меня.
– Довольно, м-р Мелас – сказал он. – Вы видите, что мы заставили вас принять участие в нашем интимном деле. Мы бы не стали беспокоить вас, если бы наш друг, говорящий по-гречески и начавший переговоры, не должен был вернуться на восток. Нам необходимо было заменить его кем-нибудь, и мы очень обрадовались, узнав, что вы хорошо знаете греческий язык.
Я поклонился.
– Вот пять соверенов, – продолжал он, подходя ко мне. – Надеюсь, что вы останетесь довольны этим вознаграждением. Но помните, – прибавил он, слегка дотронувшись до моей груди и хихикнув, – что если вы проговоритесь хоть одной человеческой душе, то да сжалится Господь над вашей душой.
Не могу вам передать, какое отвращение, какой ужас внушал мне этот человек. Теперь, когда на него падал свет лампы, я мог лучше разглядеть его. Лицо у него было бледное, с резкими чертами, с маленькой остроконечной реденькой бородкой. Говоря, он вытягивал лицо и передергивал губами и веками, словно человек, страдающий пляской св. Витта. Я невольно подумал, что его странный смех был также симптомом нервной болезни. Но самое ужасное в его лице были глаза – серые, стального цвета, с холодным блеском, с выражением злобной, непреклонной жестокости в глубине.