И поэтому для тихого выхода из положения премию населению отозвали, наводки и находки признали нечуткими шутками и жуткими утками, а грузы посчитали обузой, собрали в ряд, упаковали в тюки и отослали назад: отправляли и конгломерат лишних костей, и склад бывших людей, и шутки для услад лебедей.
В итоге объявили, что безногий пуп — не полковник, а Труп — не покойник, но враги простили ему долги, и потому бред из-за гнили — чрезмерен, а след того, кого травили, утерян.
— Обормоту, — пошутили, — ни к чему простофили!
И охоту на него — прекратили.
V. ОВЛАДЕЛИ В ПОСТЕЛИ
И вдруг вспомнили о квартире, откуда давно не выходил никто: на запоре — и окно, и двери, на стук — ни ответа, а в коридоре — без потери — гири и пальто.
Удивленные пересуды — у перил, на лестнице:
— Что это? Сонные? С полмесяца!
— Газет не тащат, а ящик — забит.
— Не звери, а в клозет не спешит. Стыд!
— Пиявки в банке!
Для справки растерянно проверили доходы в банке.
И узнали: переводы поступали, как вначале.
Встревоженные захохотали:
— Живи по любви и всласть — урви и не вылазь!
Но осторожные сказали:
— Не снимали на расходы ни гроша. Связь не хороша!
И пока обсуждали в красках приметы мертвяка и ждали развязки наверняка, пересказали случай другой — и занимательный, и дремучий — с бородой: о почке одной дочки.
«Дочка с матерью жила. Мать от почки умерла. Дочка мать приберегла и в кладовку заперла. Людям стало ловко врать: мать устала, любит спать. Ну и — прочь гонять гостей: нет ума от новостей. А сама — считать втихую: переводы на живую от невзгоды мне как раз и вдвойне в мошне запас. И с тех пор не горевала. От своих беду скрывала. На двоих еду скупала. На виду у всех гуляла. На укор кричала: „Вздор!“ — и плела двойной забор. Стала деньги получать и на серьги, и на кладь. От стола с лихвой вкушала, да и жажду знала мало. Спелым телом расцвела. Что хотела — то могла.
Но однажды заскучала, помрачнела и упала не на печь, а на косяк, и ни лечь, ни встать — никак. А присела и — слегла, побледнела добела, а затем и посинела и совсем занемогла: свеч не жгла и спать не смела, есть не ела, петь не пела и не млела под гармонь — одолела ее вонь.
Что старьё и прах а кладовке, то — гнильё на страх плутовке!
С перепугу из-за смрада и недуга от засады ком волос она сжевала, нос зажала одеялом и признала: дом — тюрьма, виновата в том — сама, воровата — от каприза, а расплата — тело сизо. Угадала, что жадна, а за дело — и цена.
День и ночь она хрипела: „Деньги — прочь! Рожна хотела!“ От тепла и мук взопрела, отекла и вдруг — истлела.
Так, как мрак, приспела кара и угаром от кошмара низвела в пустую дымку молодую лихоимку.
Снизу вверх при всех смотрела экспертиза тело дочки, что, как жердь, дотла сгорело, а узрела — смерть от почки!»
В байке без утайки признали и скотство, и сходство.
Но случай могуч, как сказка для детей, а лучшая развязка — ключ от дверей.
Искали его в металле, в куче, но с непривычки не подобрали и отмычки.
Озадаченные, снова встали в коридоре и со слова «мать» начали выяснять, кого обвинять в запоре.
И вдруг кто-то сказал, как утюг растерзал нарыв:
— Забота — моя, а я — прозорлив.
Дал сигнал не мешать с околесицей, заглянул в замочную скважину и упал на стул под лестницей:
— Точно видно: дуралей — с напомаженной киской. Перегнул на кровать. Обидно ей, низко. Не рада уступать.
В ответ — вопрос:
— А фекалий — нет?
На вопрос — ответ:
— Нос — крючком: не при моем рыле встревать. Надо вскрывать!
Собрали за домом двух понятых, пригласили здорового участкового с ломом, встали по парам паровозом — чух! пых! — разогнали машину, наддали жару и — прыг! — ударом взломали древесину!
И вмиг упали в беспорядке, как посуда с воза.
Пахнуло оттуда не разгулом, а сладким навозом.
Пролежал он там, углядели, не дни, а недели.
И вылетели вон, как влетели: в мыле — на теле, трусцой — по углам, и косой шквал ругни — в щели.
Только участковый, не знакомый с волнением жил, стал в стойку дога для исполнения правил и долга: поддержал ранг, сохранил такт, зажал нос, взбил начес, достал бланк и бойко составил акт.
Акт явил и факт, и пыл:
«Труп на дому замечен один. На чуб нанесен бриолин. В постели — с неделю. Не вечен. По всему видно, гражданин без панталон. Не обеспечен. Обидно, что лица у мертвеца нет, а скелет от зоба до утробы обнажен. Но должно быть, он.
Документов и позументов полковника у покойника не обнаружено. Где они утеряны, нам невдомек. Одни уверены, что в заслуженном труде. Но дам осторожный и простой намек: возможно, рядовой. Или в суете подлог.
У ног, на плите — яснее. Тлеет огонек. Жалобно и с угаром. Стало быть, для ужина. Недаром сорочка с оторочкой отутюжена.
Какого дня и съеден ли, для меня непонятно. Судя по людям, обстановке и подготовке, нет сведений, клиент ограблен, ослаблен или был беден. Чертил на плече — смесь чернил. Занятно! А вообще здесь — отвратно.
Под потолком — корзины, но не с молоком. Не для нянек. Тянет коньяком. Не яд. Нужно, говорят, отпить, но я — на службе. Струя — не моя.
В углу, на полу, спе´реду — упаковка из дерева. Стало быть, гроб. Из осины. Без шпица. А в упор к стене — топор. Ловко! Провалиться мне чтоб, если сам не стесал на месте, стерва!
Извините, дурак, что так написал. Гам, накал событий. Нервы — нити.
Посреди комнаты — памятник надмогильный. Вона ты, срамотник, да двужильный — поди, один приволок!
Здесь и венок. Цветок — не обильный. Определяю: по краю весь поутёк.
Постановляю итог: картина ясная, гладь, эпилог, никакого чуда, не вру, ужасная скотина и неряха, убрать отсюда подобру-поздорову махом!»
Однако уносить вояку было некому.
Ни друзьям, ни лекарю. Ни целиком, ни крохами.
Соседи прыть сдержали. Стояли по углам и охали:
— Медали тайком украли.
— Рыло — медведи сожрали.
— Нищета!
— От винта!
— А борода — на зависть.
— Бедненький.
Но куда подевались наследники?
И не сказались!
Следствие копало не глубоко: искало мало и недалеко.
Силу применяло без огня — на происшествие хватило и дня: материал, указало, раздут, а криминал — крут.
Тут как тут и в других квартирах взяли останки Трупа.
И тоже — он, но — богаче: в банке, похоже, миллион, не иначе.
Глупо? Едва ли и в сатирах о таких читали?
Но не на тех напали!
Инспектор по этому делу сначала был изумлен: вектор тайных сил мотало к раздетому телу со всех сторон. Необычайно совпадало и имя, и остальное: не смех, а вредный уклон! Двое, трое — негоже, а кто же — неделимый он?
Но бедный чинодрал не ждал подсказки от министра и воспрял без натаски и быстро.
Сдержал страх, признал, что материал — швах (а может статься, множат провокации!) и в сердцах приказал:
— Ну и прах с ними! И кал!
И впопыхах написал:
«Обыск — утвердить, розыск — прекратить, происшествие — не плодить, нить следствия — не длить, полковника быть — не могло, а покойника схоронить — сейчас. Раз мурло нашли, не жалеть на него земли!»
И тут же снял накал: натружено встал, взял плеть и отхлестал полированную медь в кабинете.
Махал, как раздирал сети.
Поддавал наоттяжку, поднимал ляжку и разбивал разом чашку и фляжку.
А наливал вино в бокал — заодно порвал и подтяжку.
И за экстазом потерял и коварную пряжку, и бумажку с приказом.
И стал найденный мертвяк — как незаконный сорняк: из опасных элементов, но — без ясных документов.