Ай нет! Идёт горыныч! Весьма известный! Юрист Михаил Моисеевич, высасывающий как души и деньги физических лиц, так и гонорары успеха из юридических лиц.
А ведь может мне помочь!
И я поприветствовал его с высоты моего балкона.
Нелёгкая его принесла! Постоянно и незримо для меня крутящийся под моими ногами на первом этаже, он изредка обращался с незначительными заказами, и я переводил для него документы или контракты. И вот выяснилось, почему он пристально разглядывал картины в моей гостиной и кабинете! Мою скромную просьбу о сотне баксов он решительно отфутболил. Но предложил купить за ту же сумму осенний пейзаж, что висит в моей гостиной. Забавный диалог между нами воспроизводить нет никакого желания. Каждый способен прикинуться дурачком или человеком, несведущим в живописи. Но итог разговора для меня оказался печальным: картину, что стоит, по меньшей мере, тысячу баксов, отдал за пятьсот.
В высоких ботфортах и камзоле, украшенном сияющим орденом, Меншиков неслышно возник предо мною и глянул на меня с явным интересом. Вероятно, давно не видел юных лиц в своём дворце. Мельком обозрев с головы до ног сиятельную персону, я уставился на его награду в форме звезды. Меншиков понял моё невысказанное желание и хрипло произнёс: «Орден не отдам. Уберёг его от нечестивцев. Они меня всего лишили. Ежели желаешь, ищи мой клад. Он в подполье». — «Зачем мне ваш клад. Буду офицером, генералом и героем, как мой папа». — «Надежды юношей питают! О-хо-хо-хо!» Смех Александра Даниловича гулким эхом отзывался в пустых аудиториях Меншиковского дворца, пока бывший хозяин обходил дозором помещения, и, невзирая на наличие дверей, проникал из одной аудитории в другую сквозь стены. В том сне было много иного, но память сохранила лишь один яркий эпизод.
Разбуженный отцом, взахлёб рассказал ему о странном сне. Отец криво усмехнулся и произнёс не менее странные слова, суть которых до меня дошла лишь по прошествии многих лет.
— Не к тебе одному приходит Алексашка. Многие скурвились. Нынче генералы радеют только о дачах. Пойдём, сыне, на выход.
И я последовал за отцом по опустевшему по причине летнего времени дворцу, что в те годы вмещал Военную академию тыла и транспорта. Отец там преподавал слушателям академии.
Приоткрыв глаза и узрев время на циферблате часов на панели моей старой «Лады», осознал, что вместо минуты молчания в память об отце простоял у дворца Меншикова добрые пять минут. Мои родители погибли вместе с родителями Макса. Полетели отдохнуть и полечиться в известном всем Трускавце. Не долетели. Похоронил своих в закрытых гробах. В соседнюю могилу, в воду, что просочилась на её дно, опустили два гроба с останками отца и матери Макса. Во что-то надо верить. Так и мы верим, что схоронили останки наших родителей…
Когда Михаил-горыныч унёс картину, оголённая стена с осиротевшим шурупом наполнила меня печалью; душа взвыла от непривычной пустоты. Давным-давно всё пространство стены заполнял дагестанский ковёр. Навоевавшись и насмотревшись в Чечне на подобные ковры, я снял изделие ручной работы со стены и сбагрил его, чтобы он не напоминал мне о крови, пролитой моим наполовину поредевшим взводом. У приятеля, большого, но непризнанного Мастера, купил несколько холстов. Не сразу, а поэтапно. Мастером он стал в моих устах в тот же миг, когда узнал об имени жены: она звалась Маргаритой. За тот осенний пейзаж, что, по его словам, на аукционе запросто можно сбыть за тысячу, он запросил пятьдесят баксов. Теперь, volens nolens, ехал к нему с «пузырём», без которого было велено не появляться.
Он жил на Первой линии, в обшарпанном доме. Как-то поведал мне, что обшарпанность домов ему дорога как художнику. Шведы же, как заведённые, после впечатлений о музеях, выдавали тирады об обшарпанности зданий в городе, что даже хуже, чем в Норвегии, и о том, что Петербург «is beyond repairs», то бишь, не подлежит ремонту.
Когда-то у Мастера была мастерская; из-за отсутствия финансов он вынужден был отказаться от всякой роскоши, а место работы, по мнению жены, занимало видное место в перечне излишеств; квартира наполнилась запахами красок, разбавителей, лаков — и размолвками с женой. «Ну, не понимают они нас», — так удручённо сетовал он по поводу всех бывших жён художников, когда его настигла беда: Маргарита покинула Мастера. И сына с собой забрала.
С высокого мыса руйский волхв указывал князю путь на восход. В предутреннем сумраке уже разгоралась заря, играя бликами на сбруе Рюрика и насыщая отсветы кровью и золотом. Очарованный мощью живого письма широкой кистью и мастихином, я подавил вздох сожаления: не по карману сия музейная ценность.