Мы быстро проходим мимо Абу-Мингара, где я замечаю на берегу металлические цистерны, в которых, видимо, хранится нефть. Все заводское оборудование на виду: огромные черные трубы тянутся по песку и уходят в глубь земли, в скважины. Воздух отравлен запахом нефти.
Мы бросаем якорь у небольшого причала. Никто как будто не обращает на нас внимания: кули в длинных рубашках продолжают лениво толкать вагонетки, напевая, чтобы не заснуть.
Наконец какой-то европеец — рабочий в голубых брюках и желтой рубашке — приказывает нам жестом освободить место стоянки. Неподалеку двое других мужчин в шляпах и шортах, видимо англичан, молча ждут наших дальнейших действий.
Что же делать? Я ставлю судно на другое место, а сам высаживаюсь на берег и направляюсь к невозмутимым англичанам. Но мне преграждает путь человек, приказавший уйти с якорной стоянки. Это один из тех типичных тружеников египетских портов, которые говорят на всех средиземноморских языках с немыслимым акцентом. Трудно сказать, какой он национальности: мальтиец, грек, итальянец или араб.
— Что вам надо? — спрашивает он отнюдь не любезно.
— Я бы хотел поговорить с директором этого завода или с тем, кто его заменяет.
— Его здесь нет, — отвечает мастер, — он у буровой скважины, в восьми километрах отсюда. Это час езды по узкоколейке.
— А те два джентльмена…
— Это английские инженеры.
Мастер разъясняет уже более любезно, что здесь мне ничего не найти, только возле шахты есть столовая, где можно купить продуктов. Но для этого надо получить разрешение.
Я обращаюсь к англичанам, которые окидывают меня презрительно-подозрительными взглядами, какими обычно удостаивают коммивояжера, который заявляется к вам, чтобы предложить свой товар. Мне тут же приходит на память плантатор из Хайфы…
Я называю свое имя и национальность, говорю, что прибыл из Джибути, и рассказываю о несчастном случае, в результате которого остался без воды. Мой рассказ ничуть не трогает англичан. Наконец один из них вынимает изо рта трубку и нехотя отвечает мне по-французски с ужасным акцентом:
— Вход на территорию, где ведутся разработки, запрещен посторонним, и я не могу ради вас взять на себя такую ответственность. Вам следует обратиться за разрешением в Каир.
Я продолжаю настаивать, ибо во всех странах мира в воде не отказывают даже собаке.
— Это невозможно, — заключает англичанин и снова кладет трубку в рот, точно запирает дверь на засов.
Я отвечаю ему какой-то резкостью, не в силах сдержать свой гнев, но он даже не слышит, склонившись над планом, который его коллега расстелил на спине одного из кули, как на столе.
Обернувшись в сторону пирса, я вижу причаливший пароходик — дряхлый буксир, осуществляющий ежедневную связь между различными стройками и нефтяными разработками в бухте Гимзы.
Капитан судна, как и мастер, с которым я только что говорил, — человек неопределенной национальности. Но он — настоящий моряк, и я получаю от него воду, картофель и даже буханку хлеба.
Когда я рассказываю ему, как встретили меня англичане, он пожимает плечами и говорит со знанием дела:
— Все они одинаковы, прибрали к рукам страну и теперь показывают свою власть.
Меня тошнит от запаха мазута, лязга железа и суеты, которую создают грязные люди. После месячного плавания в пустынных водах, где ничто не стесняло моей свободы, меня угнетает вид этого некогда прекрасного уголка природы, оскверненного моими ближними. Прежний пейзаж утратил свое очарование, волновавшее мое воображение. Я ощущал себя в этой пустыне центром, мыслящим очагом бесконечной вселенной и жаждал слиться с ней телом и духом, повинуясь таинственному внутреннему голосу.
Горе тому, кто испытал чувство причастности к природе — страшное одиночество будет угнетать его всякий раз, когда ему вновь придется возвращаться в людское стадо.
Я держу курс в открытое море, в сторону Аравии. Азиатский берег еще не подвергся натиску промышленности, и мне не грозит там ни вид унылых труб, ни встреча с неразговорчивыми английскими инженерами.