В первом томе своих воспоминаний я намекнул о намерении рассказать подробнее о попытках колониальных властей добиться моего осуждения в 1915 году.
В ту пору я еще верил в справедливость с обостренным чувством, присущим детям и дикарям. Судья казался мне существом высшего порядка, неподвластным зависти и ненависти. Сомневаться в этом представлялось мне столь же кощунственным, как сомневаться в собственной порядочности. После крушения этого идеала я впал в страшную тоску. Я чувствовал себя так же, как в ту трагическую ночь, когда тщетно искал спасения возле светящегося бакена, за который я уцепился как утопающий за соломинку. Теперь же вокруг расстилалась не черная гладь моря, а трясина, в которой терялся мой путь, с редкими ненадежными точками опоры.
Эта тоска с такой силой выплеснулась на страницы моего тогдашнего судового журнала, что, перечитывая их теперь, я снова чувствую горький осадок тех дней.
Впрочем, к чему раскрывать секреты своей души? Зачем невольно разбивать иллюзии счастливцев, которые еще их питают? Блаженны те, что не расстанутся с ними и среди безвольного стада, покорно бредущего на бойню под звуки пастушьего рожка.
Я воскрешаю печальное прошлое лишь для того, чтобы рассказать о случае, который свел меня с человеком, принадлежавшим к небезызвестному синдикату торговцев оружием, у которого я купил в рассрочку груз для моего предыдущего рейса.
Как я уже упоминал в «Тайнах Красного моря», оружие, конфискованное на острове Маскали, было дано мне на хранение синдикатом. Если бы у юного Дон Кихота, каким я был в ту пору, было бы чуть больше сметки, он не преминул бы сказать правду, не заботясь о том, что это скомпрометирует его могущественных поставщиков. В таком случае дело приняло бы совершенно иной оборот. Но неуместное рыцарство оказалось сильнее доводов рассудка, и я поплатился за свое благородство известными осложнениями.
Когда я вернулся в Джибути, почтенные коммерсанты проведали, что я кое-что заработал в качестве водолаза, и сочли своим долгом меня ограбить. При этом они ничем не рисковали, поскольку я простодушно отвел от них подозрения, взяв всю ответственность на себя.
Мой бывший хозяин господин Ситже, агент фирмы «Гиньони», потребовал от меня возмещения стоимости конфискованного оружия и грозил в случае отказа взыскать деньги через суд. Ему вторили и другие члены уважаемого синдиката, за исключением господина Мэрилла, который отказался присоединяться к их акции. Он противопоставил себя остальным, ибо действовал согласно своим принципам и служил укором другим членам синдиката.
Эти господа не решились обратиться к общественному мнению, ибо подобные люди выставляют свою мнимую честность и порядочность напоказ, чтобы творить под их прикрытием свои темные дела.
Оглядываясь сегодня на события пятнадцатилетней давности с высоты своего жизненного опыта, я гадаю, чем руководствовался Мэрилл в своих действиях — осторожностью или стремлением к справедливости?.. Этот человек всегда был для меня загадкой, и, чем больше я с ним общался, чем больше, как мне казалось, его узнавал, тем непроницаемей становилась для меня тайна его души. Я питал к нему тогда глубокую приязнь, которая стала еще сильнее, когда я почувствовал, что он отвечает мне взаимностью.
У Мэрилла — бледное лицо с бесцветными потухшими глазами без зрачков, как у слепого. Он изящен, хорошо сложен. Ему минуло сорок лет, но у него совершенно седые волосы. Голос его столь же безжизнен и невыразителен, как глаза. Обычно он молчит, но когда заходит разговор о хорошо известном или интересующем его предмете, то Мэрилл блещет неподражаемым красноречием.
Его служащие очень быстро осваиваются в фирме и злоупотребляют его безграничным доверием. Но в один прекрасный день его гнев обрушивается на них, как гром среди ясного неба, и сметает все на своем пути. Это напоминает безрассудную отвагу взбунтовавшегося труса.
Не подумайте, что только слабость делает Мэрилла снисходительным, а в основе его доброты лежит малодушие. Во время моих длительных отлучек он проявлял о моей жене и детях заботу, на какую способен не всякий отец. Я с благодарностью вспоминаю эту тонкую возвышенную натуру.
Я был уверен тогда, что Мэрилл готов отдать за меня жизнь, и я тоже был готов умереть за него. Он воплощал в моих глазах редчайшую и прекраснейшую в этом суетном мире ценность: подлинную дружбу, на которую всегда можно положиться.
Однако странные наклонности порой неумолимо проступают в мелочах повседневной жизни этого загадочного человека, и мимолетные отблески потаенных уголков его души пугают, подобно всему, что исходит из бездны. Так, он спокойно взирает на чужие страдания. Ему доставляет удовольствие стрелять из карабина «Флобер» по мирно дремлющим в тени кошкам. В душные часы сиесты, когда все живое погружается в тяжелый сон, в гостиной слышится сухой треск выстрела, и раненое животное, издав пронзительный крик, уползает умирать со свинцом в кишках. А Мэрилл провожает его спокойной улыбкой и, усевшись в шезлонг, замирает в полумраке веранды как насытившийся паук.