- Это правильно, что у вас борода, - сказал он мне однажды, но никакого значения его словам я тогда не придал.
Однако уже на другой день, пощелкивая запрещенными ножницами, он усадил меня на табурет, накинув мне на плечи белую простыню.
- Ну-с, как вам стричь? - спросил он, пародируя санитара, который нас обычно стриг и брил.
Я, было, забеспокоился, опасаясь за свое ухо, кто его знает, что у него на уме, может, и меня он хочет подправить по подобию своему, но он успокоил меня, заверив, что стричь будет только волосы.
Он лишь слегка подправил мою прическу, зато долго и неустанно трудился над моей бородой, чуть ли не по волоску выстригая, действуя с величайшим благоговением, словно священнодействовал или чудотворил. Наконец, он поднес к моему лицу зеркало.
- Ну, а теперь вы узнаете себя?
Еще бы. Конечно, узнал. Хоть он мне и бороду выстриг почти всю, оставив задиристый клочок-клинышек на подбородке. И усы.
Мне этот клинышек поначалу не понравился. Ярко выраженная борода мне более шла. Опасение возбудил этот клин, уж не делает ли мой гид из меня дурака. Но мой брадобрей столь красноречиво убеждал меня в том, что это актуально, что скоро и я стал находить в моем новом лице не только мужественность, но и приятность.
- Скоро мы о вас объявим, маркиз, - сказал брадобрей, глядя на меня с умилением.
Фойе первого этажа было надежно от нас отгорожено стеной из стальных прутьев. В этой стене была дверь.
После каждой второй бани - мы мерили банями промежутки нашего бытия - к пациентам допускались посетители. Или, если вернее: пациенты допускались к ним.
Прием обычно происходил в фойе. Нам, недопущенным, оставалось только наблюдать за ним сквозь толстые прутья издали.
Инфузории, как презрительно называл посетителей гид, поначалу вызвали во мне живейшее любопытство. Но к концу первого же приема, под влиянием гида, наверное, я их тоже запрезирал. Но наблюдать их мы ходили. Ведь среди этих паломников и пилигримов попадались состоятельные. Жертвовали на нашу обитель. Для них была даже предусмотрена небольшая гостиница, но за стеной. Некоторые выражали желанье пожить в наших кельях.
Публика попадалась весьма разношерстная, из разряда цветных. Бывали и женщины, и красивые среди них, как, например, худенькая, в джинсах, старавшаяся держаться незаметно и незатейливо.
Пациента при ней не было. Наверное, не был допущен: нашалил что-нибудь, или ему, лежащему в коме, запретили врачи. Она все время выглядывала кого-то в фойе, и не найдя, обратила свой ищущий взор на тех, кто был за стеной, неспешно прогуливавшихся и делавших вид, что инфузории и другие простейшие их совершенно не интересуют.
И мы с гидом прогуливались рука об руку, подобно перипатетикам. Он пытался обсуждать со мной какой-то вопрос, смысл которого был мне с самого начала неясен, и потому за нитью его рассуждений я не следил.
- Я иногда думаю, - говорил мне мой наставник, - что значимость человека определяется по его склонности к преступлению. Бытовуха, кражи, изнасилования и мордобой - дрянь человек, мелочь. Войны, разрухи, аферы, тысячи жертв - дворянин и друг государства.
- Да-да, - рассеянно соглашался я.
Девушка в джинсах вдруг привстала и села опять, быстро отведя взгляд в сторону, но мне показалось, что перед этим она смотрела на нас. Вероятно, кто-то, гид или я, вызвал ее интерес, который она, скрытная, постаралась не выдать.
Я хотел, было, обратить внимание гида на эту инфузорию, но он и сам уже замер, к прутьям прильнув, ибо новая посетительница, только что вошедшая, тут же завладела всеобщим мужским вниманием, захватив умы.
Эта изящная женщина имела на себе черное платье, на лице - черную вуальку, черную шляпку на голове. Единственным посторонним цветом на этом фоне был красный, нарушавший монотонный хроматический ряд. Это был бант на ее шляпке, небольшой, но заметный издали.
Гид двинул меня локтем в бок и сказал... Бог знает, что он сказал, не помню, ибо и сам был этим зрелищем заворожен.
К даме подбежал служащий, она что-то томно сказала ему, а через минуту, вспотевший, он мчался уже к нам.
- Мамонов, на выход! - выдохнул он и подтолкнул меня к двери, на ходу оправляя на мне пижамку.
Мамонов - так меня звали в самом широком кругу - послушно за ним последовал. В зале для инфузорий Мамонов замешкался, оглянувшись назад, но лицо гида выражало восторг, выражало почтение, выражало столько всего, что Мамонов оказался весьма смущен.
- Ах, неужели не помните? - спросила меня эта женщина, едва меня к ней подвели. - Ля-ля-фа... Вагнер... Ну?
Вагнера я не помнил. Но упоение, остановившее черты моего лица, которое до этого, я чувствовал, находилось в непрерывном движении, было ею отмечено.
- Ах, я так рада. Пойдемте и уединимся где-нибудь. Сюда, пожалуйста.
Последняя реплика относилась к санитару, который, подхватив ее тяжелую сумку, проследовал вслед за нами к угловому диванчику, который поспешили освободить двое белых, праздно разглядывавших присутствие. Очевидно, над белыми ей дана была власть. Я подумал, что этим ее преимуществом и мне не мешало бы как-то воспользоваться.
- Пошел вон! - сказал я санитару, ничуть не задумываясь о последствиях.
Он поставил сумку, с затаенной злобой взглянул на меня, но ослушаться не посмел.
- Ах, как вы с ними строги! - сказала дама.
Я заметил, что почти все ее реплики начинались с 'ах!'. Мне и самому бывала порой свойственна кое-какая восторженность, но не настолько. Так что если это 'ах!' будет часто встречаться в тексте, имейте в виду, я это у нее перенял. - Ах, сказал я, грызя ноготь, и глядя, как она вынимает из сумки кулечки, свертки, пакетики.
- Это клубника, - приговаривала она, давая попробовать, - это салями, это ветчина. Это блины. И яблоки, яблоки, яблоки.
С яблоками и у нас проблем не было, но я и виду не подал, принял снедь с благодарностью. Чтобы ей угодить, сгрыз при ней сразу два.
- Вкусно, не правда ли? Чувствуете азарт во рту?
Я кивнул
- Кушайте, кушайте, - подбадривала она. - Я вам еще принесу. Я буду вас теперь навещать.
- Хорошо, если б навещали почаще, - сказал я. Это была первая связная реплика, произнесенная мной в ее прекрасном присутствии.
В ее высочайшем присутствии я был стеснителен, неловок, едва ли не груб, что проявлялось в суетливости пальцев, рук, постоянном поёрзывании, пощипывании клочка волос, оставшегося от бороды.
- Ах, как вам идет эта бородка. Напоминает... я не знаю... Маркиза какого-нибудь, да?
- Да, меня так и зовут некоторые, - сообщил я, припомнив суетливого гида, кстати отыскав взглядом его. Он, перебирая пальцами прутья решетки, переходил с места на место, стараясь отыскать такое, откуда б ему было лучше нас видно. Я помахал ему.
- Это ваш друг? - заинтересовалась красивая дама. - Вы и его угостите. Тут много всего: яблок, конфет, фруктов. Я люблю, когда всего много. Давайте всё сложим обратно, все равно вам сразу всего не съесть. - А это, - она показала мне и сунула в сумку маленький бумажный конверт, - прочтете, как окажетесь один. Нет, не сейчас. - Она категорически отвела мою руку, немного порозовев.
Опасения ее были напрасны. Я и читать-то не умел, хотя буквы к тому времени знал уже почти все. Тут в свою очередь порозовел и я.
Она догадалась. Но эта догадка ее даже обрадовала.
- Ах, вы хотите, я стану учить вас читать? Хотите, прямо сейчас и попробуем?
Я кивнул, хотя меня смертельно тянуло остаться скорей одному. Нет, присутствие дамы меня не тяготило. Наоборот. Я хотел бы провести возле нее всю доставшуюся мне вечность. Но в то же время хотелось собраться с мыслями. Начать как-то иначе себя вести. Избавиться от застенчивости, пока она тут, мне не удавалось никак.
Она быстро вынула из сумочки, из другой, маленькой, черной, листок бумаги, весь мелко-мелко исписанный, возможно, газетный клочок. Там были буквы и покрупнее. Она указала на одну, выжидательно (хотелось сказать: прекрасно) на меня уставившись.