- Если тебя послушать, - продолжал ученый, - то половина русского словаря выросла из этого корня. Во всяком случае, обиходный лексикон.
И он для примера привел несколько слов, в том-числе шесть-семь непечатных, которые отказывается воспроизводить мое перо.
- Дьяблоко, дряблоко , яблокосм, - продолжил его перечень Маргулис, не иначе, как издеваясь над ним, наблюдая беспечно, как наливается гневом его лицо. - Но в одном я с вами согласен: вопрос о зрелости плода имеет значение. Во избежание диареи или делириума следует соблюдать общее правило. Плод, во-первых, должен быть зрелым. Но и вкушающий от сего плода должен созреть для него. И лишь в этом случае, исполнившись обоюдной зрелостью, можно вполне насладиться им.
- Что за пошлые обобщения у вас в башке? - сказал учитель, переходя на вы и начиная сердиться. - Я догадываюсь, что за мерзость имеете вы в виду.
- Философию, - невозмутимо сказал Маргулис.
- Лжете! Вы имеете в виду секс!
- Я говорю, то, что я думаю, а не то, что вы. Ну, пусть и секс, если хотите, - согласился Маргулис, тыча в Тельца яблоком. - Да берите же. У меня запасное есть.
Но Телец не принял надкушенное подношение и даже шарахнулся от него, словно это было не яблоко, налитое зрелостью, а граната, готовая рвануть.
- Жаль, что вы не желаете, - сказал, глядя на него, действительно, с жалостью, Маргулис.
- Мы воздерживаемся от желаний, - сказал Овен в поддержку Тельцу и под одобрительным взглядом учителя. - От желания до преступления - один шаг.
- Разумно, - сказал Маргулис, но в осуждение юношам, а не в похвалу. - Но как-то невесело, скучно, серо. Желанья, ребята, все разного цвета, и только разум серый всегда. Так ли уж счастливы вы в этой своей рассудочности? Серая скука не одолевает вас? Не сводит суставы смирительная рубашка благоразумия?
- Благоразумие достигается воспитанием, - сказал Овен. - Самообузданием, умерщвленьем страстей. Так говорит учитель.
- Как вы дожили до сорока, такие доверчивые? Постепенное воспитание - не самый краткий путь к совершенству. Я догадываюсь, что не в рубашках вы родились, а из ложного смирения облачились в них, доведя аскетизм до крайней глупости. Я вижу, как сковывают они ваши движенья - так сбросьте их и ходите голыми, как дети или как Адам и Ева в раю.
Я не счел уместным вмешиваться в разговор, хотя мне очень хотелось выяснить у Маргулиса, какому из желаний соответствует наш светло-зеленый цвет.
Овен, видимо, уже жалел, что вступил в разговор, начинавший приобретать провокационный характер. Он в беспомощности оглянулся на учителя.
- Здесь дуракам и так рай, - сказал учитель, обращаясь к Маргулису, видя, что его гвардия начинает сдавать. - В раю не без урода, коим являетесь вы в этом облике, с этим яблоком, змий, искушающий малых сих. Не искушайте, да и сами не подавитесь плодами, а лучше с корнем вырвите из вашего сердца этот анчар. Я запрещаю вам пропагандировать в этих стенах, для развлечения бунтуя чернь.
- Имейте в виду, проводник праведности, - сухо сказал Маргулис, опуская в карман огрызок яблока. - Насильно насаждая благоразумие, будьте всечасно бдительны. Вас тут же, помянёте меня, поимеют, как только истреплется плеть. Советую безотлагательно заказать запасную. Или предоставьте им самим, в конце концов, выбирать: яблоко или кнут.
И хотя яблоко раздора было почти съедено и лишь слегка оттопыривало карман Маргулисовой пижамы, у меня возникло предчувствие, что они вот-вот раздерутся из-за него.
- Мразь. Негодяй. Ничтожество, - отчеканил учитель, сглатывая там, где у нас расставлены точки, словно питаясь эпитетами. - Я вам ухо надеру. Ваши ничтожные мненья - слякоть и слизь. Я сморкаюсь такими, как вы.
И он тут же наглядно высморкался себе под ноги. Вытер пальцы о хитон и, позой выражая презрение, демонстративно перевел взгляд с Маргулиса на соплю, как бы найдя разительное сходство между ними.
Этот тусклый сгусток материи, ставший вдруг эпицентром эпизода, сосредоточил на себе все внимание окружающих, глядевших с опаской, словно это было живое враждебное существо, куда опасней Маргулиса.
Что думали эти люди, глядящие на соплю?
В черновом варианте этой повести (простыня ?7) я в этой связи все свои мысли высказал. Но из них последовали столь далеко идущие выводы, что я не счел уместным читателей ими обременять.
Маргулис же признавался впоследствии, что у него в этот самый момент ненадолго возникла эрекция, и пару мгновений он ни о чем думать не мог.
Очевидно, реакцией на эрекцию были последовавшая вслед за ней его реплика, оскорбительная и остроумная, которую я, из почтения к философии, позже с простыни соскоблил.
Гнев, что душил мыслителя (единственного, кто позволял себе вволю предаваться страстям), мешал ему дать достойный ответ обнаглевшему оппоненту. Язык, движимый не мыслью, но страстью, напрасно бился во рту в чаянии членораздельной речи. Мудрец, будучи в гневе, бывает косноязычен, и даже дает волю рукам. Агрессивные жесты, которыми сопровождалось мычание, становились все более угрожающими. И, наконец, словно крылатая машина, набравшая необходимые обороты для того, чтобы взлететь, он сорвался с места и бросился на Маргулиса. Который, заслуженно наслаждаясь своим остроумным выпадом, веселился вовсю и на агрессию не реагировал, словно бы знал, что последует дальше. Ибо разъяренный философ, наступивший на собственные выделения (те самые, на сходстве которых с Маргулисом он так недавно настаивал), поскользнулся и с размаху грохнулся на спину, крепко ударившись головой о пол.
К счастью, как оказалось впоследствии, серьезного ущерба ни здоровью мыслителя, ни гуманитарному образованию молодежи это падение не нанесло. А если некоторые юноши и расширили в некой области свои познания, то ушибы, полученные Сердюком, здесь совершенно ни при чем.
Одновременно с этим падением со стороны главного корпуса донесся переливчатый звук. Я прислушался. Крик повторился. Петух прокукарекал или кто-то с ума сошел? Звук повторился трижды. Теперь и Маргулис встрепенулся, услышав его.
- Это нас, - кивнул мне он, приглашая проследовать к выходу.
Мы вышли. Я поинтересовался, что означает этот прозвучавший троекратно сигнал.
- Это значит, что все уже собрались, - сказал Маргулис, шагая через парк напрямую, избегая удобных, но окольных троп. - Знаменем вас объявлять будем. Развлечемся заодно. А то ваша черная манера грустить даже во мне желчь возбуждает. Нет, вы слышали, а? Сморкается он. Я хотел было дать ему пощечину, да пощадил.
Мне ничего не оставалось, как, продираясь за ним сквозь кусты, выслушивать это его ворчанье, обращенное ко мне, как будто это я, а не он, Сидорова до Сердюка довел.
- Анамнесис, экстасис, катарсис... От духовности не продохнуть. Да я б не поверил ему, даже если б он по-арамейски заговорил. Всем этим философам, у которых на пол-шестого, больше дела нет, как в согласии со своей ущербной сущностью, чистые природные помыслы извращать. 'Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран', - процитировал он неизвестные мне строки Пушкина. Мы уже подходили ко львам, когда он заявил. - Все идеалисты - идиоты. Сидоров в том числе. Его величие сильно преувеличено. Для таких дурдом - естественная среда обитания, где может себя вольно чувствовать всякий мыслящий дурак. Или тростник, по его же определению. Не понимаю, почему его содержат именно у нас.
Упоминал ли - не помню, что в нашем просвещенном учреждении существовала обширная библиотека. А если и упоминал - не беда, более поздние свидетельства всегда достоверней.
Книги в нашей обители были под строгим запретом врачей. Говорили, что еще год назад пациенты и засыпали, и просыпались с книгами. Было несколько сотен запрещенных книг (весь каталог по психиатрии, эротика, 'Идиот', 'Книга о вкусной и здоровой собаке', 'Шизоанализ и капитализм'), как и запрещенная пища была (острый кайенский перец, шампиньоны, кроличье мясо, мак). Но с тех пор как должность цензора была упразднена, полностью упразднили и чтение.