Тоже вот, читать мне взялась. Переведено, мол, прямо с английского. Мне-то что, сижу, слушаю. Только мимо ушей всё. Сидеть с ней, конечно, приятней, чем дёрн ковырять. Если постоянно и непрерывно работать, то превратишься в раба. Да и хозяин у ней больно уж скуп. Жалованье ничтожное положил, да и того не видывал. Ты, говорит, служи, а уж я не обижу. А я и не обидчивый. Ты при твоем достатке добрее будь. Увидел бедняка - дай копеечку. Ну их, этих графьёв. Уж лучше в госпитале, воспитателем. Графиня, правда, нет-нет, да подарит рублем.
Ну как, говорит, книга тебе, Епифан? Понравилась? А книжку, что читала она, я и не слушал. Тогда своими словами давай она мне объяснять. Мол, это про одного лесника, что хозяйку потягивал. Я тогда на это ничего не сказал. Но задумался.
Знаю я за собой этот грех - бабы меня любят. Только у меня свое мнение. Давай я ей в другой раз про эту линию объяснять. Она сразу все поняла. Догадливая. Я тебе, говорит, Антип, стриптиз окажу. И без тени застенчивости тут же разделась при мне под музыку. Осталась голая, как она есть.
Я-то не очень охоч до графинь. Мне, чем больше женщина в теле, тем нравится лучше. Эта, конечно, тоже не так худа. Но все же не то, что Полина. Но и эта потом понравилась. И уж так меня забрало. А как не забрать? Коль ведет себя возбудительно. Я и не сопротивлялся своей природе. Ибо понял тщету сего.
А муж этот ихний - совсем словно пень. Большей частью сидит, задумавшись. Хорошо, у кого муж любящий. А этот лядащий совсем. Зачем же замуж шла под него, спрашивается?
Он сперва не подозревал про отношения. Но стал понемногу догадываться. Вызовет к себе в кабинет и глядит пристально. Ты, говорит, Афанасий, мою ложку не брал? Нет, говорю, не брал. У меня самого, мол, часы на днях сперли. Он ничего, этот раз отпустил, но потом каждый день про ложку допытывался. И застиг-таки нас в саду во время занятия. А я еще слышу - вроде крадется кто, шелестит листьями. Но остановиться не мог, не закончивши. Графиня, конечно, оказалась голая. Я-то портки подтянуть успел. А ей каково, тако выглядеши?
Вот за это и отказал сей муж от моей деятельности. А то - ложка. Обиделся он на меня за то, что ее познал. Так ведь она сама навязалась. На ней вся вина за поступки постыдные. Нет в том моего греха. Отрицаю.
А этот хлещет теперь водку, как Хлестаков.
Хлещи, хлещи...'
Я еще полистал садовникову тетрадь. Но больше об этих интересных взаимоотношениях ничего не было. Записки носили преимущественно онтологический характер, и почти не содержали его биографии.
Ах, уговаривал я себя. Это событие давно ушло в прошлое. В конце концов, изменила она командору, а не тебе. Но мне было обидно, господа, что она этому псу смердящему сразу дала, а меня сколько дней мучила. Да еще первая на него набросилась, если смердящий не врет.
Всякие сравнения и параллели между мной и другим мужчиной, рядом с которым я не выигрываю, повергают меня в уныние и выносят наверх нечто злобное. С мужчиной, повторяю я, а не с этим козлом. Мне было бы гораздо легче, господа, мне бы вообще ничего не было, если б этот ее подпольный партнер был выдающийся воин, элегантный проходимец, словом, герой или князь, а не зловонное существо без определенных достоинств. Повторяю: козел.
Но это жизнь, господа. А вот опера.
- Э-эльза! Эльза-а! - страстно взывал внизу солист Комише Опер.
Звуки распадались на составляющие. Лучшие гармоники затухали, не достигая ушей. Мозг отказывался впитывать этот опиум. И что прекрасного еще вчера я в этой музыке находил? Нервный, неровный, пульсирующий, спотыкающийся ритм. Помните то место, где у Лоэнгрина отказывает АКМ, и он вынужден отбиваться вручную? Впрочем, это из другой оперы.
В поисках новых текстов, доказывающих этот маргинальный марьяж, я взломал сундук с командоровым литературным наследием, к которому до сих пор был равнодушен. Сундучок был невелик, но зато доверху набит свитками. Чтобы бегло перебрать исписанное, не хватило б пятидневной рабочей недели. Но очевидно, какое-то подобие предвиденья или интуиции мной руководствовало, так как я сразу наткнулся на тетрадь, содержащую его последние дневниковые записи.
Я оставил в стороне предысторию - 'этот бывший бестселлер... это бесстыдство...'. Ага: '... этот козел. Этот, я повторяю, козел - не случайное определение, это даже не метафора, это кровно ему присущее, неотъемлемое, неотделимое от него. Он постоянно источал острые запахи, словно метил места собственного присутствия, и в зависимости от состояния души, по-разному благовонял. Поэтому разные углы нашей обители и пахли по-разному. Здесь он о прекрасном задумался, тут его настигли сомнения, там что-то недоброе замышлял. Особенно остро были отмечены те места, где этот скот по-скотски с ней извращался.
Несмотря на это присущее ему свойство, этот козел постоянно был кем-то любим. То и дело возникали у калитки какие-то женщины. Шофер, на обязанности которого было их отгонять, порой выбивался из сил. Козел, постоянно ощущая нужду в деньгах и женщинах, ежедневно ко мне обращался за тем или за другим. Мол, нельзя ль, чтоб к нему ходила одна женщина, которую он когда-то любил. Я сказал ему: что прошло, то прошло. В женщину, как в реку, нельзя войти дважды. - Да я и четырежды четыре входил, сказал этот козел.
Запахи его вожделений отличались особой стойкостью. Сад вместо запахов источал вонь. Поэтому в женщинах ему было категорически отказано. Князь Сада сего в ответ на отказ испустил что-то зловещее и отошел.
Я - в связи с этим Князем - переговорил с графиней. Нельзя ли как-нибудь выгнать его? Эти его запахи. И потом: чем ему насолила кошка? 'Уж позвольте, я ее изведу'. И на тебя, говорю, как-то косо поглядывает. - Ах, нет, отвечала она. Он, мол, ничего, кроме почтения к ней не испытывает.
Позже, оправдываясь, она рассказала мне, что не сразу решилась на это, а долгое время переписывалась с графиней Эссекс. Эта Эссекс-графиня имела в общении с садовниками регулярный опыт. Был у нее одно время в наложниках некий похотливый охотовед. А сейчас, мол, садовниками пользуется. И этот садовник секса, обращаясь с ней вычурно, всех прочих ее любовников перещеголял.
Они два с половиной месяца перепихивались письмами, делясь впечатлениями и опытом, а осенью я выгнал козла'.
Сквозняком шевельнуло тетрадный лист, в дверь ворвалась опера, и графиня в прекраснейшем расположении духа внесла корзину плодов.
Однако, увидев, что я угрюм, упрям, не шевельнулся в ответ на ее мимолетную ласку, и, запустив свой ищущий объяснения взгляд в параллельные тексты, развернутые передо мной, насторожилась.
- Ах, это не нужно вам, - сказала она, протягивая руку за ближайшим к этой руке дневничком.
Но я хлопнул по тетради так, что всё на столе подпрыгнуло, а несколько перьев, вспорхнув, парами закружились по комнате. Мы, командоры, бываем чрезвычайно грубы. Графиня отдернула руку.
- Это правда? - кратко спросил я, имея в виду ее ненормативное поведение.
Она стала что-то говорить, но по нескольким фразам, по музыке ее речи, по выражению ее лица, всплескам рук, я догадался, что она принимает происходящее за оперу, и отключил внимание. Не было нужды вникать в либретто. Я дал ей закончить арию, потом спросил:
- Скажите, не виляя, вы ему отдались? - И ткнул пальцем в вымазанную каминной сажей тетрадь.
- Отдалась, - потупилась вагнерианка. - Но с каменным лицом.
Это отголоски другой оперы. Вариации на темы Даргомыжского - Пушкина 'Каменный гость'.
- То есть, вы трахались? - вынужден был уточнить я, хотя и не любил это молодежное слово.
- Трахались, - сказала она понуро. - Но близки не были.
- И в то же время хотели Артура? С этим давали волю страстям, с тем отводили душу, - упрекнул я, ткнув тем же пальцем в тетрадь более чистенькую.
- Хотеть его - моя супружеская обязанность, - твердо сказала графиня. - Ах, стоит ли придираться и придавать значение? Вам пока что не в чем меня упрекнуть.