Почти все огни в доме были потушены. Пахло влажной землей, тлеющим деревом и серой.
– Свобода… – прошептал Мэйо, любуясь погрязшим во тьме городом. – Я дышу, я мыслю, я живу!
Он сел, скрестив ноги и уперев локти в колени, а на сцепленные пальцы устало положил подбородок. Капюшон сполз до бровей и глаза юноши сделались неразличимыми в глубоких тенях.
Самур настиг поморца и, выпрямившись, встал возле него. Раб, как и прежде, скрывал лицо под маской.
– Хозяин, – тихо позвал невольник. – Если начнется дождь, отсюда будет трудно спуститься.
– Дождь… – вздохнул нобиль. – Жизнетворная щедрость Богов. Мы ждем его как проявление милости, хотя сами зачастую не способны даже на малую толику снисхождения.
– Вам надлежит беречь себя. Вернемся, примите лекарство…
– Мой ум отравлен, – саказал Мэйо и добавил с горькой усмешкой. – Так стоит ли теперь трястись над жалким телом? Глотая снадобья, не обретешь здоровья, а лишь отсрочишь гибельный конец. Последний вдох останется последним, втяни в себя хоть горный чистый воздух, хоть мерзкий смрад целебнейших настоек, хоть сладкий запах женщины или густой… вина.
Он смолк, задумчиво глядя вдаль невидящим взором.
Смущенный раб поскреб шею и буркнул:
– Вы просыпаетесь, кричите по ночам, но все же лекарства помогают…
– Нырнуть во мрак, – закончил за него Мэйо. – И оставаться там как можно дольше. Нет, я уже пресыщен темнотой. Хочу на свет! Видеть огни и чувствовать тепло.
– Подать вам плед, хозяин?
– И Мертов фонарь! – рассердился поморец. – Ты носишь тупость, словно щит, и прячешься за ней от истины. Я говорю о значимых вещах, а ты низводишь их до бытовых проблем.
Невольник смиренно соединил руки в запястьях:
– Простите, хозяин.
– Кто жил годами в кромешном мраке, однажды увидев луч светила, ослепнет от сиянья дня. Но с легкостью лишится зрения и человек, дерзнувший безотрывно смотреть на желто-алый диск небесной колесницы. Смертному не познать всю ценность блага и глубины зла. Мы вынуждены плыть в холодных водах, то делая спасительный глоток и наполняя легкие первоматерией, то копошиться под волной, уподобляясь хищным рыбам. Мне нужно заглянуть в лицо рассвету. Увидеть миг, когда по крышам потекут рубиновые реки, впадая в разлитые на площадях озера черной злобы и ужаса. А после на стены брызнет солено-горькая кровь нового дня, и жуткие ночные твари будут бесноваться вместе с людьми в предельно длинных утренних тенях. Такой кошмар привидится сегодня наяву и, может быть, станет последним в той веренице снов и путаных видений, что я принужден созерцать треть года…
Начав тираду достаточно громко, нобиль говорил все тише, переходя на шепот, пока от волнения его голос совсем не пропал. Через несколько мгновений Мэйо набрался сил и решительно заявил:
– Ты волен уйти!
Не зная, как лучше поступить, Самур замешкался. Он уже испытал на себе крепость хозяйских кулаков, был избит медным кубком, подсвечником и статуэткой из черного афарского дерева, но не терял надежды услужить вспыльчивому господину. Раб успел привыкнуть к резкой смене настроения и бессвязным речам поморца, к его странным суждениям и малопонятным поступкам.
– Дозвольте мне остаться. Во славу букцимарий…
– Никчемный дикарский праздник! – Мэйо кивком указал на вереницы факельщиков и танцующих людей, стекавшихся к центральным площадям с разных концов города. – Мартышки пляшут, набив желудки, и веселят червивые сердца, охочие до всякой грязи. Орут толпой, как резаные свиньи, а в одиночку не смеют рта раскрыть. Кривляются и гадят, чтоб завтра возмущаться упадком нравов. День единения и свободы они опошлили и превратили в день пьянства, блевоты и срама. Взгляни туда! Царапают на стенах: «Варрон – кинэд!» Им наплевать, что он – убийца Клавдия. Помойных слизняков волнуют больше визиты в чужой зад, чем крах устоев и повсеместная разруха. Имея слабый разум, они не упражняют его мыслями о благе, а только выдумкой искусных оскорблений.
– Вы правы, господин, – Самур неуверенно переминался с ноги на ногу. – Их утешение в самообмане. Если весь день звать глину золотом, она не заблестит.
– И золото тускнеет, – нобиль сжал кулаки. – Матушка пишет, будто в Тарксе ей нет спасения от красных тог и пеплосов . Пиры, охоты, скачки… Несчастной каждый день приходится кормить и развлекать столичных сплетников, распродавая наше имущество… Зато она, как и мечтала, избавилась от провинциальной скуки, познав все те любовные изыски, что нынче в ходу средь Рон-Руанских нобилей. Рога отца растут и разветвляются, с каждым часом, но, видно, ими он так упорно и торит дорогу в Малый Совет. При Клавдии ему удавалось развернуться лишь в собственной кубикуле. Я передал матери всех лошадей, рабов и землю, что числилась за мной, оставив только тебя и Нереуса. Он заслужил свободу. Не на день, не понарошку, а раз и навсегда. О, милосердный Вед! Я снова слышу вой кнута и стоны. Глухой к мольбам измученного друга, теперь внимаю литаврам совести. Она докучливей бельма, чирьев в паху и гнойных язв на члене. Ее не заставят молчать отвары трав.
От неприятных воспоминаний Мэйо еще больше разнервничался. Его плечи непроизвольно затряслись:
– Вот ты стоишь, клейменный раб, а я сижу у твоих ног с душой, опутанной цепями. Мужчина, Всадник, или по-прежнему бесправный мальчишка под бдительной опекой мудрого родителя? Он требует слепого послушания и… поступков. Но разве возможно великое деяние без воли и свободы духа?! Поверь мне, легче камню научиться плавать, чем убедить отца, что я способен жить не по его указке. Невеста… Дура! Из-за нее приходится терпеть все ухищрения Кальда. Зубря Устав, стуча по деревяшкам и шагая строем, тупеешь хуже, чем от бесцельного лежания на клинии. Зато в почете дисциплина! Все бытие – от одного приказа до другого. А слово поперек: и ты уже ешь стоя, без пояса, полуодетый, таскаешь камни, бревна, рубишь солому. Молчи, терпи, и будет отпуск в Тарксе. Где ждет Хонора, для которой я – полудикий, строптивый конь. Ее обласканная игрушка. Уж лучше платить гетерам, чем состоять в подобных отношениях. Любовь за деньги не причиняет боли, а власть развратной женщины искупает в ней сполна. Ты не поймешь, о чем я говорю. Раб ублажает господина по приказу. Лишь благородные способны к безнадежной похоти и эти цепи надевают сами. Так принято. У Сефу тоже есть подобная страстишка. Я даже знаю ее имя. Царевич, мой эбиссинский побратим – достойнейший из нобилей, однако склонен распоряжаться как старший родственник, довлеющий над младшим. Его забота бесценна. Она обязывает. Да, если Сокол призовет меня воевать рядом с ним в пустынях, придется плыть туда и обнажить клинок. Все эти кандалы звенят и днем, и ночью, лишая покоя. Я хочу сам избрать дорогу, но словно заблудился в лабиринте…
Чуть успокоившись, Мэйо шумно втянул носом воздух:
– Сегодня – твой день, потрать его на какую-нибудь смазливую девчонку. Я не вскрою вены, подобно несчастному Плато, не кинусь камнем вниз. Моя душа всегда противилась убийствам. К тому же, за такой поступок придется извиняться перед родителями и сестрой. О, если бы Виола знала, каким чудовищем стал ее добрый брат, то прокляла бы меня у священного алтаря!
– Ваш недуг… – попытался возразить раб, однако юноша не позволил.
– Удобнейший предлог! Для оправдания шалостей, что я частенько устраивал на потеху сестре и матери, беззастенчиво обманывая отца, оскорбляя людей и Богов. Довольно лицемерить, мои проступки – мне и отвечать. Дом Морган связан кровью с самим Ведом. Мы – наследники владык подводного царства, и редко болеем теми хворями, что поражают исконных жителей суши.
– Позвольте спросить, хозяин…
– Говори!
Мысленно коря себя, Самур все-таки решился перейти запретную черту:
– Вы сказали, будто островитянин заслужил свободу. Как это вышло?
– Он никогда не пытался надеть на меня цепи, – Мэйо поднялся и, развернувшись к Самуру, горячо зашептал. – Перед тобой измученный жаждой глупец, что требовал у неба дождя, не замечая текущего рядом чистого родника. Я думал, будто счастье - в боевом братстве, но оно развеялось от первого порыва ветра, а после разгульных пиров и оргий остается лишь тяжелая голова и горечь во рту. Дома мы с Нереусом много беседовали о будущем, судьбе и мечтах. Мне хотелось через философию познать естественную суть вещей, отправиться в странствия, встретить достойную девушку. Жестокий Рон-Руан стал клеткой, в которой я мечусь, бросаясь из одного угла в другой. Мой верный раб считал меня хорошим человеком. Теперь, наверное, клянет…