— Если вы можете спать в такую минуту, идите…
Нет, не получился у нас разговор. Не налаженным остался контакт, натянутыми — отношения. А контакт между командиром и его подчиненными — великое дело. Всегда. А в военное время тем более. Надо друг друга знать, особенно слабые стороны (нет ведь людей идеальных), чтобы учесть их в напряженный момент обстановки, когда легко ошибиться.
Плохо, если командир полка не может прийти к командиру дивизии, не может открыть ему душу, как старшему другу, товарищу, найти у него поддержку, добрый совет. А ведь это нужно для дела, для службы. Я представляю, как было бы трудно Зотову, Чувилеву, инженеру полка Виноградову, парторгу Саше Рубочкину, замполиту Вергуну Михаилу, если бы я, командир авиачасти, не был для них хорошим товарищем, добрым советчиком, другом. И особенно в те минуты, когда человек переносит моральную травму, когда человеку нужна настоящая помощь.
Представляю, как трудно было бы летчикам, если бы их командиры Зотов и Чувилев видели в них только лишь подчиненных, но не видели боевых друзей.
Вот откуда она, пресловутая фраза: «Замкнулся, ушел в себя». И особенно это касается молодых, начинающих летчиков. Замкнулся… А почему, позвольте спросить. Потому что в тяжкий душевный момент не было рядом друга, чуткого командира, некому было излить душевную горечь.
А получается так. Растерялся летчик в бою, допустил небольшую ошибку, и вот результат: или пришел на избитой машине, или покинул ее с парашютом. Надо бы с ним разобраться, случай сделать предметным уроком, чтобы летчик все понял, все учел бы в дальнейшем. А вместо разбора боя, вместо анализа командир бросает одно только слово: «Слабак», а то и похуже. И летчик опять попадает в беду. И вот результат: или он сбит, или «замкнулся», перестав верить в себя, самолет, друзей.
Эх, Лобахин, Лобахин… Вижу теперь: немало ты сделал, чтобы поссорить командиров полков с командиром дивизии, чтобы они «замкнулись», чтобы «ушли в себя». Для чего тебе это нужно? Чтобы держать нас в «узде», как ты иногда выражаешься? От имени командира дивизии? Но командиры полков не хуже тебя понимают суть дисциплины, не меньше тебя чувствуют ответственность. Мы и бойцы, Лобахин, мы и организаторы боя. Комдиву это известно, и, хочешь ты или не хочешь, мы с командиром друг друга поймем.
И вот утро… Заработала фашистская артиллерия, послышались взрывы снарядов, вой мин. Потом загудело небо: пошли армады бомбардировщиков. Очевидно, в этот день фашисты решили ликвидировать наш плацдарм, сбросить храбрецов в мутные воды Днепра. Мы уже сделали несколько вылетов, каждый с воздушным боем, и в воздух снова ушла восьмерка из группы «Меч». Ее увел капитан Чувилев.
Сегодня на Орлике кто-то другой. Может, комдив, может, и сам Подгорный, а я у себя в полку периодически вылетаю в бой или нахожусь у радиостанции, слушаю. Эфир забит до отказа. И вдруг не в эфире, а здесь, у самого уха, до боли знакомый голос:
— Товарищ командир! Прибыл…
Гляжу — Иванов. Худой, грязный, оборванный. Вернулся пропавший! Обнимаю его, прижимаю к себе. Рад несказанно. А он еще больше рад — домой же вернулся, к своим, к боевым друзьям. Но вижу, чувствует себя виноватым. Понимаю, есть от чего: увлекся в бою, фашиста под хвост пустил. Смешно мне немножко и очень приятно: переживает ошибку даже в такую минуту. Настоящий боец, орел. Обнимаю его за плечо:
— Ладно, пока забудь. Разберемся потом, если придется к слову, а сейчас говори. Рассказывай…
И он говорит, говорит… Приземлился там, за Днепром. Около самолета сразу начали падать и рваться мины. Понял: немцы решили его добить. Только успел добежать до оврага, самолет загорелся. «Попали, гады», — чертыхнулся Василий и сразу увидел группу немецких солдат. Они бежали по дну оврага. Он укрылся в окопе, потом переполз в землянку. А мысль одна — пробиться к Днепру. Пригнувшись, выходит, пистолет наготове, перед ним немецкий солдат. В упор застрелил. Перескочив через труп, прыгнул в траншею. Смотрит: еще одна группа бежит. Затаился. Снова ползет к Днепру.
К исходу первого дня попал на нейтральную полосу. Но на ней появлялись то немцы, то наши. От немцев хоронился в воронках. К нашим прорваться не мог: огонь был настолько плотным, что невозможно высунуть голову.
Так он бегал и ползал два дня, укрываясь в окопах, траншеях, ходах сообщений. По нему стреляли не раз, он тоже стрелял и убил еще одного фашиста. К исходу второго дня увидел бегущих немецких солдат, за ними — наших. Выбежал им навстречу. Ему указали маршрут на командный пункт батальона…
— И вот я с вами, — говорит Иванов и, счастливый, смеется. Я тоже смеюсь. Как хорошо-то, думаю, мы снова все вместе. И вижу на горизонте машины. Наши. Чувилев. Возвращается с Бородаевки. Нет, не они, Чувилев ушел в составе восьмерки, а здесь только шесть. Очевидно, соседи. Они приближаются. Нет, не соседи, наши, но… двух не хватает. Сердце сжимает чувство беды. Что-то случилось… Заходят. Садятся. Рулят. Ко мне идет капитан Чувилев. На нем лица нет. Докладывает:
— Товарищ подполковник! Налет бомбардировщиков отражен. Черкашин и Демин погибли… Оба таранили.
…Встреча произошла на подходе к плацдарму. Наши атаковали, ударили в лоб. Фашисты заметались под шквалом огня, сбросили бомбы. Разметав строй первой девятки, пошли на вторую. Но, как это ни странно, фашисты не дрогнули. Может, в этой группе находился ведущий всего боевого порядка, может, с земли получили жесткий приказ, трудно сказать. Они приближались в плотном строю, тяжелой лавиной. Не свернули даже тогда, когда загорелся флагман. Если строй не разбит и бомбы не сброшены, надо ударить вторично. Но уже на попутном курсе, в хвост. А для этого, теряя дорогие секунды, надо встать на обратный курс, догнать уходящую группу. Другого выхода нет, а плацдарм уже рядом, и сзади одна за другой напирают очередные девятки. Острым умом бойца Чувилев мгновенно оценил ситуацию, подал команду: