— Приготовиться к развороту…
И вслед за командой ведущего — другая команда, на чистой высокой ноте:
— Идите вперед, товарищи!
Такого у нас еще не было. Получилось, что ведомый отменил приказ командира. И в такую минуту!..
Чувилев не сразу нашелся, что крикнуть, какую команду подать. Он оглянулся назад, на ведомых и… понял. Два красноносых Яка со снижением, разгоняя скорость, устремились на строй бомбовозов. Один на правую его оконечность, другой — на левую.
Два почти одновременных удара лоб в лоб. Два взрыва огня и металла. Две вспышки святой человеческой ненависти, высокого благородства. Два подвига…
Фашистов это ошеломило, деморализовало. Освобождаясь от бомб, они бросились в разные стороны. И те, что остались от этой девятки, и те, что шли сзади. Боевые порядки нарушились, перемешались… И совсем по-другому восприняли это наши пилоты. Как подвиг, приказ к мести, как сигнал, к действию…
Чувилев замолчал, глотая подступающий к горлу ком, хрипло добавил:
— Мы сбили несколько штук… Уточнить надо, спросить у летчиков.
— Не надо, — говорю Чувилеву, — потом, не сейчас.
Летчики приближаются к нам тихо и молча. Пять человек. Шестой, их командир, — рядом со мной. Двоих не хватает. Но будто воочию вижу обоих…
Худощавый, светловолосый Демин, подтянутый. Однажды над Курской дугой фашисты подбили его, ранили. Он был совсем молодым, неопытным, однако не растерялся. Спокойно пришел и сел, а самолет был почти «раздет» — с него сорвало капоты, местами даже обшивку. В госпиталь не поехал. Не летал только неделю, и всю неделю ходил за мной, просился в воздух. Не мог спокойно сидеть на земле, когда друзья дерутся с фашистами. После этого капитан Воскресенский взял его в свою пару, и Демин оказался хорошим ведомым, настоящим щитом своего командира. И дрался неплохо: на личном счету имел четыре сбитые фашистские машины.
Внешне Черкашин другой: смуглый, невысокий, красивый. Очень горячий, живой, исключительно честный. Дружбе предан до самозабвения. Он летал с Чувилевым, и Павел сделал его настоящим бойцом, смелым, уверенным. И по-братски его любил…
Летчики, шесть человек, молча глядят на меня. Ждут, что я скажу. В глазах боль, тоска.
— Ничего не поделаешь, хлопцы, — говорю я пилотам, — война без жертв не бывает. Черкашин и Демин погибли, выполнив долг перед Родиной. Но, всегда будут с нами. Не сегодня, так завтра поднимается наш плацдарм, войска пойдут в наступление, освобождая Правобережную Украину, и мы полетим вслед за ними, прикроем их с воздуха, поддержим могучий порыв. Вместе с нами, в нашем строю полетят и они, коммунисты Черкашин и Демин, отдавшие пламень своих сердец делу Победы…
Новогодний вечер
Прошла осень, наступила зима, и вот уже последний день декабря, последний день сорок третьего года, а мы живем Бородаевкой, ее огненными днями. Так уж, видимо, устроена человеческая психология — память об острых моментах свершенного держится в нас до поры, пока не столкнемся с чем-то еще более острым, более значительным или хотя бы аналогичным по остроте, по душевной и физической напряженности. Этим значительным после боев за плацдарм Бородаевка будет операция наших войск по освобождению Правобережной Украины, и в частности Корсунь-Шевченковская, в которой мы и примем участие. Мы — это группа «Меч» и весь наш полк.
Расширив плацдарм Бородаевка, наши войска устремились к Кривому Рогу. Была уже осень, но погода стояла теплая, ясная. Мы сели в район Пя-тихатки и, летая оттуда, прикрывали войска. Но осень есть осень: вскоре зарядили дожди, потянулась низкая облачность; туманы выползали из балок, низин, прижимали к земле всю авиацию.
Изменилась погода, изменилась и тактика: мы летали малыми группами, на малых высотах. Перелетев на новую точку, прикрывали войска, идущие к Кировограду, проводили разведку, добывая данные о противнике для наземного командования, сопровождали штурмовиков, прикрывали корректировщиков.
Короче, работа была рядовая, но очень интенсивная, не очень напряженная, но крайне рискованная. Летать на малых высотах, когда ты ограничен в маневре и скорости, это значит ставить себя под удар немецких зениток, пулеметов и даже автоматов. Летать, когда над фронтом висят циклоны с нудной холодной моросью, сокращающей видимость, с бродячими туманами и низкой облачностью, очень непросто, и мне, получая приказы «сверху» на немедленный вылет, приходилось все время доказывать, что взлететь невозможно, что летчик, если даже и взлетит, то потом все равно не сядет…
Было даже такое. В полк позвонил Лобахин с твердым намерением «выбить» полет на разведку, чтобы блеснуть перед генералом Подгорным свежими данными о противнике. Между прочим, генерал никогда не заставлял летать в такую погоду. Но поняв, что на такой риск я не пойду, он вызвал Матвея. Лобахин приказал:
— Взлетите, товарищ майор, соберете данные о противнике и, если сесть будет нельзя, покинете самолет и спуститесь на парашюте.
Услышав такой приказ, я схватился за голову: аэродром был закрыт туманом, видимости никакой, а Матвей не такой человек, чтобы бросить машину. Не убившись при взлете, оставшись живым в процессе полета, он пойдет на посадку даже тогда, когда невозможно. Что он ответит Лобахину? Неужели мне придется звонить комдиву или Подгорному и просить отменить приказ начальника штаба? Нет, не пришлось.
Медлительный, спокойный Матвей сразу охладил ретивого начальника.
— Непонятен смысл такого полета, — сказал Матвей. — Если я брошу машину, то, пока доберусь до части, обстановка изменится несколько раз.
— Почему же несколько раз? — недоуменно спросил Лобахин. — Если, выбросившись с парашютом, вы приземлитесь, предположим, в трех километрах от точки, то через сорок минут вы сможете сделать доклад о разведке.