Однажды, обсуждая какую-то книгу, Иванцов сказал про автора:
- Мало Кафки кушал.
- Наверное, с детства ее не любил. Как я, - вставила Жанна.
- Кого «ее»?
- Кафку, - сказала она точь-в-точь как Иванцов. - Особенно рисовую.
Иванцов и Трофимов переглянулись.
- Франц Кафка - это такой австрийский писатель, который не каждому по зубам, - сказал Иванцов. - Кстати, если услышишь, что человек увлекается Камю, это не значит, что он глушит одноименный коньяк.
- Камю тоже писатель?
- Обязательно. Если он Альбер.
- И Пастернак, - добавил Трофимов, - не всегда овощное растение…
- Знаю, знаю! - закричала Жанна. - Это поэт. Если он Борис!…
Они так развлекались постоянно, подключая Жанну в свою игру как равную.
Оставаясь одна, она все ломала голову - почему эти двое так с ней возятся? Угадали в ней артистический талант? А может быть, дело совсем в другом? Может быть, она как-то переменилась и они увидели в ней женщину? Хотя бы один из них. Скорее всего, так и есть. Ей нужно просто поскорее избавиться от проклятого комплекса неполноценности и поверить в то, что она тоже может быть любимой.
Жанна решила держаться с друзьями как можно раскованней, даже кокетливо. Но в то же время она внимательно приглядывалась к Иванцову и Трофимову, пытаясь уловить от кого-то из них особые знаки внимания. Она ответила бы любому.
Откуда Жанне было знать, что Иванцов с Трофимовым увлеклись совсем иным. Им нравилось лепить из сырого материала выдуманный образ. Они старались из ничего сделать звезду. А что касается личной жизни - она у них была совершенно отдельной от Жанны. И однажды Жанна это поняла с беспощадной ясностью, когда Иванцов и Трофимов оставили ее одну в ресторане Дома композиторов, уйдя в обнимку с двумя длинноногими веселыми манекенщицами.
Это сильно задело Жанну. Но она не торопилась зачислять Иванцова с Трофимовым в заклятых врагов. Сейчас они ей были необходимы.
Вечерами, когда тон-ателье на студии пустели, они пробирались туда и всего за какую-нибудь бутылку, которую выпивали наравне со звукорежиссером, начинали работу. В фонотеке было множество оркестровых фонограмм. Так называемых «минус один», без голоса. Жанна надевала наушники, в которых звучала музыка, и, встав к микрофону, пела все подряд. А за пультом звукорежиссер под руководством Иванцова с Трофимовым накладывал ее голос на оркестр. Потом они вместе прослушивали очередную запись, обсуждали, советовались, и Жанна шла петь снова. Это нельзя было сравнить с ее репетициями в школе и в Кратове. Там она себя практически не слышала.
А здесь все огрехи вылезали сразу же. У Жанны появилась возможность исправлять ошибки, добиваясь наилучшего звучания. Это была хорошая школа.
Вот только применить ее было негде. Но Иванцов с Трофимовым не были бы самими собой, если б постоянно не лезли на рожон.
Год 1982-й. Миледи
«Скорая» застала Малюлю еще живой. Врач сделал ей какой-то укол. Потом бесчувственное тело Малюли погрузили на носилки, и шофер с санитаром, чертыхаясь, потащили их вниз по лестнице. Врач задержался в квартире.
- Кто ее так? - спросил он.
- Не знаю. Я в ванной была…
- Тут такую бойню устроили, а вы ничего не слышали?
- Я в наушниках лежала… Музыку слушала.
Врач взглянул на нее недоверчиво:
- Я обязан позвонить в милицию.
- В милицию?…
- В таких случаях мы всегда сообщаем.
Он связался по телефону с дежурным и в двух словах рассказал суть дела.
- Мы сейчас в Склиф поедем, - сказал он. - Не уверен, что довезем. Да, похоже на разбойное нападение с увечьями, опасными для жизни. Постарался кто-то. Просто мешок с костями. Что? Девушка вызвала. Вот она рядом. Родственница? - Врач посмотрел на Миледи.
- Нет, знакомая, - сказала она.
- Говорит, знакомая. Я скажу, чтобы вас ждала.
- Я с вами поеду, - сказала Миледи. - Я хочу с ней.
- Она с пострадавшей хочет поехать. Хорошо? Мы у Склифосовского будем минут через пятнадцать.
Врач сел с шофером. Миледи съежилась возле носилок, на которых лежало то, что осталось от Малюли. Санитар держал ее запястье, ловя ускользающий пульс.
- Она жива? - тихо спросила Миледи.
- Пока жива. Хотя лучше бы уж…
- Сутеев! - оборвал санитара врач. - Закрой рот!
Дальше приемного покоя Миледи не пустили. Она сидела на скамеечке, вдыхая угнетающие больничные запахи. Мимо нее то и дело проносили или провозили на каталках изуродованные человеческие тела. Стоны, крики, пятна крови на белых простынях, чей-то захлебывающийся плач…