Кингсли взглянул на Мэтью, который, казалось, был парализован от страха. Белокурый юноша натянул свой черный пиджак и зашагал к центру святилища по направлению к ним. Вблизи он оказался не только более красивым, чем раньше, но и странно непостижимым. Он, словно книга, плотно закрытая и запертая в стеклянной коробке, и Кингсли сделал бы что угодно за то, чтобы получить к ней ключ. Он встретился глазами с молодым человеком и не увидел в этих стальных серых глубинах доброты. Ни доброты, но и ни жестокости. Он судорожно вдохнул, когда пианист прошел мимо него, обдавая его безошибочным запахом зимы.
Без единого слова ни ему, ни Мэтью, юноша вышел из церкви, не оглядываясь.
- Стернс, - выдохнул Мэтью, когда пианист ушел.
Так это был таинственный мистер Стернс, который внушал страх и уважение со стороны студентов и Отца Генри. Увлекательно... Кингсли никогда не был в присутствии кого-то настолько непосредственно пугающего. Ни один учитель, ни один родитель, ни дедушка, ни полицейский, ни один священник даже близко не заставили его чувствовать то, что он пережил от пребывания в одной комнате с пианистом, с мистером Стернсом.
Кингсли посмотрел вниз и увидел, как дрожит его рука. Мэтью тоже увидел это.
- Не расстраивайся. - Мальчик кивнул со знанием мудреца. - Он на всех так влияет.
Глава 2
Север
Настоящее
Страх был его любимой частью. Страх, который следовал за ним, словно шаги по лесу, куда он сбежал из святилища и нашел что-то лучше, чем безопасность. Шаги, как его сердце ускорялись, становясь все громче, все ближе. Он был слишком напуган, чтобы бежать дальше, боясь, что, если побежит, то сможет уйти. Он бежал, чтобы быть пойманным. Это была единственная причина.
Кингсли помнил, как резко втянул воздух, прежде чем угрожающе сильная рука обхватила его шею, вжимая ее в кору ствола дерева обжигающую его спину запахом вечнозеленых растений вокруг, таким сильным, что даже спустя тридцать лет, он начинал возбуждаться всякий раз, когда вдыхал аромат сосны. И после, когда он очнулся на земле в лесу, его кожу украшал новый аромат - крови, его собственной крови и зимы.
Три десятилетия спустя, и он так и не смог отделить секс от страха. Оба были связаны неразрывно, навечно и без раскаяния в его сердце. Он изучал власть страха и по сей день, его силу, даже удовольствие, и теперь тридцать лет спустя, страх стал сильной стороной Кингсли.
К сожалению, в данный момент его Джульетта не боялась, но он мог это исправить.
Кингсли наблюдал за ней краем глаза, потягивая вино. Стоя рядом с Гриффином и юным Микаэлем, она улыбалась, поворачиваясь к каждому из них, пока те рассказывали ее прелестным ушкам сказки о том, как Нора Сатерлин свела их вместе. За один единственный день без упоминания об удивительной Норе Сатерлин, он обналичил бы половину своего состояния, уложил его на погребальный костер посреди Пятой авеню, поджог и смотрел бы, как она превратится в пепел. Если бы было так легко убить монстра, которого он создал.
Нет, поправил он себя. Монстра, которого ОНИ создали.
Джульетта взглянула в его сторону, даря ему тайную улыбку, улыбку, которая не нуждалась в переводе. Но он будет ждать, как можно дольше тянуть время, пусть думает, что он не в настроении сегодня. Он позволит ее предвкушению возрасти, прежде чем заменит его страхом. Как красиво Джульетта носила страх, как он переливался в ее темно-карих глазах, как он проходил дрожью по ее коже цвета эбенового дерева, как он застревал в ее горле, словно крик, который Кингсли удерживал внутри ее рта своей ладонью...
Кингсли снова ощутил предательскую твердость; его сердце пустилось вскачь. Поставив бокал с вином, он вышел из бара через заднюю комнату в коридоры Восьмого Круга. Прямо за дверью бара его нога соприкоснулась с чем-то лежащим на полу. Любопытно. Он наклонился. Туфли. Пара туфель. Он поднял их. Белые из лакированной кожи, на шпильке, тридцать шестого размера.
Эти туфли в последний раз он видел на Норе Сатерлин.
Уставившись на туфли, Кингсли размышлял, каким образом и почему те оказались в коридоре за пределами бара. Нора могла делать практически все на своих высоких шпильках. Он видел ее доминирующую над некоторыми из самых закоренелых мазохистов в них. Она била, хлестала, порола их, била ногами... Она могла стоять на шее человека на высоких каблуках, ходить по его избитой заднице, балансировать на одной ноге, пока ее другой ноге поклонялись. Он знал только одно действие, которое она не могла делать на своих ужасно высоких шпильках: бегать.
Кинг донес туфли до нижнего этажа, где он и несколько других важных персон имели свои собственные комнаты. Возле последней двери слева, он остановился, но не постучал, прежде чем войти.
Мужчина, белокурый и высокий, глубоко задумавшись, стоял возле кровати, скрестив руки и наморщив лоб.
- Ты когда-нибудь слышал о том, что нужно стучать?
Сорен расслабил руки и оперся плечом о столбик кровати. Кингсли стиснул челюсти.
- Я слышал слухи о хороших манерах. Но никогда не верил им.
Кинг вошел в комнату. Ничье подземелье в Круге не иллюстрировало концепцию минимализма лучше, чем апартаменты Сорена. Оно вмещало в себя только кровать с пологом на четырёх столбиках, запрятанную в алькове, Андреевский крест перед ней по центру, и единственный сундук, наполненный различными орудиями пыток. Садистская сторона Сорена была вроде легенды в Восьмом Круге и во всей Преисподней. Ему не нужны были тысячи видов флоггеров и плетей-однохвосток, десятки тростей и кожаных ремней и игрушек. Такую работу, как избиение сабмиссива, Сорен мог проделывать словом, взглядом, своей острой проницательностью, своим спокойствием, холодным превосходством, которое ставило на колени даже сильнейших, заставляя тех дрожать у его ног. Он запугивал их красотой своей внешности сначала, а уж потом, зверем, которым было его сердце.
- Я принес тебе подарок.
Кингсли протянул туфли, держа их за ремешки. Сорен поднял бровь.
- Не совсем мой размер, не находишь?
- Твоей зверушки. - Кингсли уронил их на кровать. - Как тебе известно. Ты должен был проходить мимо них, когда уходил из бара.
- Я оставил их там, чтобы она могла их найти, когда вернется за ними.
Кингсли издал грустный смешок.
- Разве не я подслушал, как ты говоришь ей, что если она имеет, хоть каплю милосердия в своем темном сердце, то пойдет, а не побежит к своему Уесли?
Сорен ничего не ответил. Он просто смотрел на Кингсли своими стальными глазами. Кинг подавил желание улыбнуться. Злорадство – такое неприличное чувство. Он держал его в себе так долго, как только мог. Затем, повернувшись на каблуках, буквально вылетел из комнаты, цитируя старую поэму, оставив Сорена в его владениях, только в компании туфель Норы на кровати.
«Стояли принцы, короли,
Бойцы: все бледные, в печали;
"В плену Прекрасной Дамы ты! –
Они кричали. »
(*отрывок из баллады «Безжалостная красавица» Джона Китса)
Кингсли вернулся к себе в апартаменты и расхаживал в ожидании. Его кровать была установлена в самом центре, в отличии комнаты священника. Для Сорена боль и была сексом. Он, возможно, мог быть таким, каким требовала церковь, хранящим целибат священником, если бы не было Норы, его Элеонор, которая нуждалась в плотском настолько, насколько Кингу нужен был страх. Он мог только представить себе истерику, которую она устроила бы, если ее хозяин решился отвергнуть ее в сексуальном плане. Но Сорен бы никогда этого не сделал. Он причинял боль для своего облегчения, а секс, что следовал за этим, был простым послесвечением. А кто не наслаждался послесвечением?
Кингсли остановился на полушаге, когда услышал скрип пола в коридоре возле его спальни. Молча, он переместился и встал за дверью, ждал. Он провел два года во Французском Иностранном Легионе после окончания школы, и пять лет делая вид, что все еще состоит во Французском Иностранном Легионе, в то время как он служил своей стране другими более незаметными способами. Он хорошо усвоил уроки шпионства. Видеть все, но никогда не быть увиденным. Слышать все, но никогда не быть услышанным. Когда Джульетта проскользнула за дверь, он знал, что она ожидала найти его в постели, ожидающего ее. Кинг выбросил руку, хватая ее, и она ахнула в ужасе.