Рассказывая об отношениях Екатерины с Иваном Ивановичем Бецким, я ушла на многие годы вперед от ее детства и на многие километры на восток от Цербста, где она впервые услышала о возможности выйти замуж за наследника российского престола. Вернемся обратно.
Иоганна Елизавета обращалась с дочерью без особой нежности, постоянно твердила, что та некрасива, что ей невозможно будет найти хорошего жениха (а девочка верила – как не поверить собственной матери?). И вдруг, окрыленная перспективой стать тещей будущего российского самодержца, мамаша проявляет невиданную расторопность: заказывает портрет малышки Фике самому модному берлинскому живописцу Антуану Пэну и, едва портрет окончен, воспользовавшись экстренной оказией, посылает его в Петербург Елизавете Петровне. Ответ обнадеживающий: «Выразительная физиономия юной принцессы Цербстской понравилась императрице». Судьба девочки решена. Нужно собираться в дорогу. Впрочем, «сборы были недолги и касались более матери, нежели дочери: княжна привезла с собой в Россию три-четыре платья, по дюжине рубашек, чулок и платков – и только; у нее не было даже постельного белья».
10 января 1744 года цербстская княжна навсегда покинула свою родину. Больше ее нога никогда не ступит на немецкую землю (она вообще ни разу в жизни не покинет пределов России). Но пока до окончательной разлуки предстоит визит в Сан-Суси, к Фридриху Великому. За благословением. Он будет напутствовать Софию общими словами: пожеланиями успеха, благополучия, счастья (о делах с пятнадцатилетним ребенком говорить рано). Зато матушке будут даны вполне серьезные инструкции. Фридрих надеялся получить в ее лице агента при русском дворе. Он просчитался. Но об этом чуть дальше. А пока – об одном неприятном конфузе. Мать, сама известная модница, так плохо одевала девочку, что ей не в чем было явиться на аудиенцию к королю. Фридриху пришлось сказать одной из своих родственниц, чтобы та одолжила Фике подобающее платье. И великий король, и будущая великая императрица хорошо запомнят этот случай…
И вот – Россия. Она встретила свою гостью (кто знал, что она станет хозяйкой?) залпом орудий при въезде в Ригу. До границы Фике с матушкой добирались то на почтовых, то просто на наемных лошадях без всяких удобств. Продолжение путешествия было обставлено с невиданной роскошью. Иоганна Елизавета писала:
Мне и в голову не приходит, что все это для меня, для бедной, для которой в других местах едва били в барабаны, а в иных и того не делали. Все происходит здесь с таким величием и почетом, что мне кажется при виде роскоши, меня окружающей, что это сон.
У матушки явно закружилась голова, и она не сумела адекватно оценить невиданно торжественную встречу; не поняла, а вернее, просто не пожелала допустить, что встречают так вовсе не ее, а невесту наследника российского престола. Кстати, именно неспособность знать свое место сыграет с ней злую шутку.
Петербург во времена Елизаветы, как сказали бы сейчас, был городом контрастов: из великолепного квартала вы вдруг попадали в дикий сырой лес; рядом с огромными палатами вельмож и роскошными садами, украшенными дивными мраморными статуями, соседствовали развалины, жалкие деревянные избушки или пустыри. Но самым поразительным было то, что целые ряды деревянных лачуг вдруг исчезали и на их месте поднимались великолепные каменные строения. Город менялся на глазах. Елизаветинское время оставило замечательные создания короля петербургского барокко, любимого архитектора императрицы Франческо Бартоломео Растрелли: Строгановский, Воронцовский, Аничков дворцы, Смольный собор и, конечно же, Зимний дворец. До завершения его строительства Елизавета Петровна не дожила. Его первой хозяйкой станет Екатерина II, первая немецкая принцесса на русском троне. В этом дворце, задуманном Елизаветой для себя, пройдет большая часть жизней всех российских императриц. Его стенам суждено будет увидеть многое. И слезы тоже. Слезы по большей части тайные: не пристало государыням показывать подданным, что и на троне женщина остается всего лишь женщиной. Не больше. Но и не меньше.
А пока основные события разворачиваются в Летнем дворце Елизаветы Петровны, на месте которого сейчас стоит Михайловский замок. Именно там стало ясно, что брак Екатерины непоправимо несчастен, именно там она дважды едва не умерла, там родила сына, который по многим, не всегда зависящим от них обоих обстоятельствам, сделался ей чужим; там принимала присягу после переворота, стоившего жизни ее мужу.
Поражал режим, в котором жила Елизавета Петровна и вынуждала жить своих приближенных. Она спала днем и бодрствовала ночью. Екатерина вспоминала:
Никто никогда не знал часа, когда е. и. в. угодно будет обедать или ужинать, и часто случалось, что эти придворные, поиграв в карты (единственное развлечение) до двух часов ночи, ложились спать, и только что они успевали заснуть, как их будили для того, чтобы присутствовать на ужине е. в.; они являлись туда, и так как она сидела за столом очень долго, а они все, усталые и полусонные, не говорили ни слова, то императрица сердилась… Эти ужины кончались иногда тем, что императрица бросала с досадой салфетку на стол и покидала компанию.
В среду и пятницу приближенным приходилось особенно тяжело: вечерний стол у государыни начинался после полуночи. Дело в том, что она строго соблюдала постные дни, но покушать любила. Вот и дожидалась первого часа следующего, непостного дня, когда можно было от души наедаться скоромным. Она терпеть не могла яблок. Даже накануне того дня, когда предстояло являться ко двору, лучше было к яблокам не прикасаться: если государыня почувствует их запах, разгневается не на шутку.
Елизавета Петровна очень любила театр, но на спектакли отправлялась не раньше одиннадцати часов вечера. Если кто-то из придворных не ехал с нею туда, с него брали 50 рублей штрафа.
Она легко раздражалась, и тем, кто это раздражение вызвал, приходилось несладко. Особенно болезненно воспринимала чужой успех на придворных балах и маскарадах. В молодости она была так хороша собой, что не знала соперниц. С годами красота стала увядать, а при дворе появлялись все новые юные красавицы. Ей трудно было это пережить, а скрывать ревность не умела, да и не считала нужным.
Могла в ярости вырвать из прически придворной дамы (часто вместе с прядью волос, а то и с кожей) украшение, очень той шедшее, под предлогом, что терпеть не может таких причесок. Екатерина вспоминала:
В удовлетворении своих прихотей Елизавета, казалось, не знала границ, самодурствуя, как богатая барыня. В один прекрасный день императрице пришла фантазия велеть всем дамам обрить головы. Все ее дамы с плачем повиновались; императрица послала им черные, плохо расчесанные парики, которые они принуждены были носить, пока не отросли волосы. Вслед за этим последовал приказ о бритье волос у всех городских дам высшего света. Это распоряжение было обусловлено вовсе не стремлением ввести новую моду, а тем, что в погоне за красотой Елизавета неудачно покрасила волосы и была вынуждена с ними расстаться. Но при этом она захотела, чтобы и другие дамы разделили с ней печальную участь, чем и был вызван беспрецедентный указ.
Екатерине вторит французский дипломат Фавье, наблюдавший Елизавету Петровну в последние годы ее жизни:
В обществе она является не иначе как в придворном костюме из редкой и дорогой ткани самого нежного цвета, иногда белой с серебром. Голова ее всегда обременена бриллиантами, а волосы обыкновенно зачесаны назад и собраны наверху, где связаны розовой лентой с длинными развевающимися концами. Она, вероятно, придает этому головному убору значение диадемы, потому что присваивает себе исключительное право его носить. Ни одна женщина в империи не смеет причесываться, как она.
Спать государыня имела обыкновение в разных местах, так что никто заранее не знал, где она ляжет. Говорили, началось это с тех пор, как она сама ночью вошла в спальню Анны Леопольдовны и захватила власть. Видимо, боялась, как бы и с ней не случилось того же. Спать укладывалась не раньше пяти утра. Засыпая, любила слушать рассказы старух, которых ей приводили с улиц и площадей. Под их сплетни и сказки кто-нибудь чесал царице пятки, и она засыпала.