— Я отвечал взаимностью — это я умею, вижу, что в проигрышном положении. Если нужно, могу играть по любым правилам.
— Здесь сказано, что вы были серьезно ранены…
— Меня ранили в задницу, если это можно назвать серьезной раной. Множественные повреждения седалищной мышцы — так сказано в медицинском заключении. В удостоверении на орден Пурпурного сердца выглядит красиво, но рана была несерьезной. Намного лучше, чем если бы пуля попала куда-нибудь еще.
— После выписки из госпиталя вы имели право на увольнение. Однако вы отказались…
— Как бы не так. Это написано в документах; но на деле получилось иначе. Меня послали в госпиталь в Японию, и местный доктор решил сделать из меня человека. Звали его майор Эпплгейт. Он меня изрядно облапошил; но не могу сказать, что он мне не нравился. Это был молодой парень, думаю, немногим больше тридцати, но доктор — будь здоров.
А кроме того, со склонностью к миссионерству. Он твердо вознамерился спасти меня от преступной и свинской жизни. Когда рана затянулась и я мог сидеть не только на надувной подушке, Эпплгейт добился того, что я остался в госпитале санитаром, и меня не уволили. Получилось, будто я добровольно остался в армии, чтобы дослужить срок до конца. Поэтому все в госпитале считали меня каким-то дурацким героем. Обо мне даже написали в газете, которая выходила в медицинском центре. И я попался. Эпплгейт до того заморочил мне голову, что я решил, будто действительно могу стать другим человеком и заняться более полезным делом, чем сидение по тюрьмам. Последние восемь месяцев службы я провел у него. Половину времени я работал в госпитале по две смены. Меня это действительно увлекало. А Эпплгейт кудахтал надо мной, как курица. К тому времени он твердо вознамерился не только спасти мою душу, но и сделать из меня доктора. И, как я сказал, я даже поверил этому. Я вырвался из армейского демобилизационного центра, как бычок из вагона. Мне было двадцать шесть лет, и я держал весь мир в руках. Так, во всяком случае, мне казалось. Только получилось иначе.
— Что произошло?
— Вы знаете, что. Это написано в досье.
7
Вечером того же дня в столовой в очереди я стоял за Оскаром, а сзади меня подошли два парня из соседней камеры — приземистый подонок с грудной клеткой, как бочка, по имени Харли и рыжеволосый малый по кличке Небраска.
Харли был болтун. С того дня, как нас перевели из камеры строгого режима, он терзал нас своими разговорами и не умолкал ни на минуту. Можно было только понять смысл его нытья, но не отдельные слова. За спиной я слышал сиплый елейный шепот.
— …Тоже мне, нашелся красавец… видный плотник… хитрый парень… строгое заключение… но нашел себе кореша наверху… строгает, говорят, в кабинете надсмотрщика… зарабатывает себе побыстрее освобождение под честное слово…
Я повернулся, схватил его за воротник рубашки и за ухо и ударил головой о цементную стену. Он повернулся, пытаясь схватить меня руками, но я ударил его ниже живота, потом он упал, и я два раза ударил его в лицо.
Нас отправили в камеру без ужина. Когда дверь захлопнулась, Оскар сказал:
— Что с тобой стряслось?
— Ничего.
— Ничего? По-твоему, это ничего?
— День сегодня был тяжелый. Не хотелось слушать этого выродка.
— Как ты думаешь, переведут нас назад в старую камеру?
— А тебя-то за что? Ты ничего не сделал.
— Я ничего не сделал? А кто, по-твоему, держал Небраску, пока ты дрался с его подружкой?
— Но ты ведь всегда говорил — не такой ты дурак, чтобы драться.
— Я не дурак. Но не мог же я смотреть, как тебя исцарапают ногтями до смерти.
8
С Оскаром мы провели в одной камере два года, пока он не начал рассказывать о себе, пока в один прекрасный день он не разговорился.
— Ты слышал о человеке, который родился с серебряной ложкой во рту? Я родился с горбушкой хлеба. У моего папаши был магазин итальянских деликатесов в Нью-Йорке на Коламбус-авеню, на западе, в районе восьмидесятых улиц.
Тогда это был район что надо. Кое у кого водилось много денег, у многих было немного, а еще больше людей жили кое-как, но все любили пожрать. Так что дела у отца шли неплохо — до сих пор помню, какой дух стоял в его лавке. Двадцать сортов салями, сорок сортов сыра, домашнее тесто, связки перца, а в бочках — маринованные овощи.
В доме работали все. Если я был не в школе, значит — сидел в магазине. А моя сестра Ада в комнатушках позади магазина готовила с матерью салаты, тесто и закуски — словом, все, чего хотели покупатели.