В угасающих глазах подьячего вдруг зажегся безумный огонек, в него словно вселилась неведомая, бесовская сила. Приподнявшись на локте, он улыбнулся, и от этой дикой беззубой улыбки Серпухин содрогнулся.
— Слышь, Мокей, а дружок-то твой, Гвоздь, оклемался!..
Голова страдальца с деревянным стуком ударилась о камни пола. Серпухин отшатнулся, отполз на четвереньках от тела. На него разом навалилась давящая тишина. Стало трудно дышать, кровь стучала в ушах. Мокей забился в угол пыточной и застыл там, сжавшись в комок. Зная, что их ведут на бойню, коровы жалобно мычат, до жути страшно верещит подраненный заяц, в Серпухине все замерло. Он не знал, где находится, не думал о том, что ему предстоит. Только ужас, первобытный, животный ужас, наполнял его ум и сердце. Мокей не шелохнулся даже тогда, когда на ржавых петлях открылась дверь, не изменил позы, не открыл глаза. Застенок тем временем наполнился светом и голосами. Серпухин слышал, как по полу от дыбы протащили что-то волоком — ни крика, ни стона — смерть! — но вряд ли понимал, что вокруг происходит. Страх жил в нем сам по себе, как если бы не был связан с внешним миром.
Кто-то сильный и жестокий — эту жестокость Мокей чувствовал всем своим трепещущим существом — поставил его на ноги. Серпухин открыл глаза. У стены в длинном, до пола, кожаном переднике ухмылялся Гвоздь. В углу пыточной уже горел горн, в нем на углях лежали крючья и клещи. У входа переговаривались вполголоса два давешних стрельца с палашами, через приоткрытую дверь был виден набитый царской стражей коридор. Словно посторонний зритель, Серпухин наблюдал, как в камеру внесли деревянное кресло с высокой спинкой и расшитой золотой нитью бархатной подушкой. Внимание его сосредоточилось на мелочах. Он с интересом разглядывал узор вышивки, потом искусно набранный поясок одного из стрельцов, потом вспыхнувший радугой перстень на длинном пальце жилистой, похожей на лапу хищной птицы руки… Поднял глаза. Перед ним, привычно сутулясь, замер Грозный. Мокей не заметил, когда он вошел в пыточную, и лишь теперь понял, что стоит лицом к лицу с царем.
— Ну, здравствуй, Мокейка, здравствуй, голубь сизокрылый! — произнес Грозный и, подойдя к креслу, опустился на подушку. — Я по твоей милости почитай всю ночь глаз не сомкнул! Только прилег — прибежал на тебя с доносом боярин Ксафонов, но я его не принял, опоздал лиходей. Да, кстати, что-то я его не вижу, — повернулся он к стоявшему за креслом спальнику.
Тот хлопнул в ладоши, и сейчас же тяжелая дубовая дверь отворилась, и в застенок, словно медведя на цепи, ввели голого жирного мужика с похожим на поросячье лицом. Он шел на четвереньках и в наморднике, а приблизившись к креслу, лег на пол и принялся с исступлением лизать сапог Грозного. Тот с брезгливостью отпихнул его ногой.
— А пока ты изволил почивать, — продолжал царь, — я думу думал, вспоминал, что шут мой Мокейка мне понарассказывал… — Сурово сдвинул к переносице брови. — Верно ли, что вчера правду рек?
Бывают в жизни моменты, когда даже самый слабый человек ощущает в себе прилив сил, позволяющий ему цепляться за жизнь. Серпухин облизал пересохшие губы:
— Истинную правду, великий государь!
— Не верится мне что-то, чтобы дожил я до глубокой старости, нутро подсказывает, не дотяну… — государь дышал тяжело, полной грудью, как будто ему не хватало воздуха. — Чувствую себя скверно. Врачей набрал, немцев с англичанами, один Елисей Бомелиус в копеечку обходится, а помощи от них одно кровопускание да примочки…
Оставив кресло, Грозный заложил руки за спину и заходил в задумчивости по пыточной. Его длинная фигура с высоко поднятыми плечами маятником двигалась из угла в угол:
— Грустно мне будет с тобой расставаться, Мокейка, большой ты выдумщик и забавник…
Серпухин сделал шаг вперед и прижал обе руки к груди:
— А ты не расставайся, государь! Коли уезжаешь, возьми меня с собой, буду тебе хорошим попутчиком. За счастье почту душу твою веселить…
Бледные губы Ивана Васильевича сложились в подобие улыбки:
— Ты уезжаешь, Мокейка, ты, а не я! Далеко и надолго, а я пока остаюсь. — Приказал: — Дайте ему вина!
Серпухин принял кубок с благодарностью, пил жадно, утирая губы рукавом холщовой рубахи.
— Спасибо, великий государь! В толк только не возьму, чем мог тебя разгневать или обиду нанести…
На лице Грозного не дрогнул ни один мускул. Опустившись в кресло, откинувшись на его высокую спинку, он, словно из ложи, взирал на импровизированную сцену. Горел в жаровне огонь, пористого железа щипцы лежали под рукой замершего в готовности палача. В дальнем углу пыточной темнели мощные бревна дыбы.