Найдя за занавеской таз и стоящий тут же кувшин с водой, я умылся, отыскал в секретере писчие принадлежности и принялся тщательно вспоминать, что же случится за следующий год, и на что я смогу повлиять, чтобы сломить этот чертов принцип. Может быть, если мне удастся сделать это раньше, то история, дойдя до развилки, свернет в другую сторону? Да, появится альтернативная версия развития этого мира, потому что в моей истории Петр второй умрет в январе 1730 года, и этого не изменить. Ну и что? Меня это вообще должно волновать? Я жить хочу, между прочим. А жить и здесь можно, и к ночным вазам привыкну, не к такому привыкал.
Так 1729 год. Чем он примечателен? Да ничем он не примечателен. Вообще инертный год. Из того, что помню: Меншиков умрет, ну и хрен с ним. Петр зарубит идею о строительстве кораблей и модернизации армии, вот это можно попробовать остановить, но такие дела за один год не делаются, хотя попробовать можно. Так, пункт номер раз, я поставил на бумаге единицу и кляксу вместо точки. Выругавшись, достал новый лист, потому что пятно уже заняло почти половину листа. На новом листе единицу выводил тщательно и аккуратно. Затем написал «армия», а за цифрой два шло слово «флот». Но на любые подобные начинания нужны деньги, значит под цифрой три — бюджет. Так, что еще? А еще была помолвка с Екатериной Долгоруковой. Вот этот финт точно нужно остановить. И под цифрой четыре появилось имя княжны. Я помню об этом потому что княжна каких-то пары дней не дождалась, чтобы стать императрицей. Об этом я тоже когда-то читал. На этом мои знания того, что будет иссякли. Еще раз посмотрев на список, я скатал его в трубочку и сунул в секретер.
Дверь отворилась, и без стука вошел Иван Долгорукий.
— Государь, я хотел бы предложить вам посетить…
— Нет, — я покачал головой. Мне нужно время, чтобы освоиться. Подучить язык со всеми его старинными наворотами, покопаться в библиотеке. — Я объявляю траур по Наташеньке, и собираюсь провести его в молитвах и покаяниях.
— Но…
— Никаких «но», Ваня. Или ты хочешь оскорбить память великой княжны? — я, прищурившись, посмотрел на него. Это был вопрос-ловушка, одним их тех, на который невозможно ответить отрицательно. И Иван ответил именно так, как о него требовалось.
— Ты прав, Петр Алексеевич, это я, дурень только о твоем спокойствии удумал, а об упокоении души Наталии Алексеевны и позабыл, — он наклонил голову, показывая, как сильно раскаивается. — Хоть ближников своих прими, которые за тебя радеют и денно, и нощно.
— И кто же так сильно ратует, что рискует нарушить прямое царское указание? — говорить было трудно. Я понимал, что не попадаю ни в ритмику плавной тягучей речи, и постоянно пытаюсь вставить современные мне словечки. Поэтому приходилось за каждым словом следить, чтобы не сболтнуть лишнего.
— Елизавета Петровна из церкви прилетела голубка, только увидела, как тебя сморило прямо перед гробом Наталии Алексеевны. Едва дождалась, когда служба закончится, чтобы о здоровье твоем все разузнать.
— Ну раз прилетела, то пущай войдет, — дверь закрылась, и дальше я действовал скорее по наитию: сбросил сапоги, камзол прямо на пол, нырнул под одеяло, и картинно приложил к голове руку.
Елизавета вошла стремительно, словно и правда летела, ловко поворачиваясь боком, чтобы не зацепиться фижмами своей пышной юбки за дверной косяк. И хоть платье ее было черного цвета, обильно украшенное жемчугом, то кружевной платок лежал у нее на плечах, а не покрывал голову, как это было положено в дни глубокого траура. Была ли она так красива, как ее описывали в своих мемуарах современники? Скорее всего, да. Но эта красота была другой, не той, к которой я привык, и потому несколько чуждая для меня. И уж тем более, я не хотел ее, как, возможно, хотел Петр. Я ведь специально ее допустил к себе, чтобы проверить реакцию собственного тела на присутствие женщины, будоражащей воображение Петра по всем когда-либо попадавшимся мне на глаза источникам.
Тем временем Елизавета подошла к кровати и села на ее край. Я невольно нахмурился, что за привычка садиться ко мне на постель? Неужели Петр это допускал и поощрял?
— Петрушенька, как же так, что за хворь на тебя напала? — она протянула руку в кружевной перчатке и дотронулась до лба. При этом наклонилась так, чтобы ее весьма обширное декольте оказалось едва ли не у меня перед носом. Хм, а ничего так, я скосил глаза куда надо, и Елизавета, оставшись довольной моей реакцией, выпрямилась. — Я немедленно прикажу доставить сюда Лестока. Нельзя так не жалеючи относиться к себе, — она покачала головой. — Ты ведь перед всей Отчизной в ответе, не приведи Господи осиротеет она без тебя.