- Чего надо? – недовольно спросила Афанасея. – Тебе спать велено было!
- Не могу, – просипел Науменко.
Он простыл. В теле был жар. Губы осыпало...
- Ты изобиделась на меня, Афанасея? А я... это... Ну, словом, прости! Я тоже человек. Понимаю. Пьяный был...
- Выметайся! – яростно выкрикнула Афанасея.
Она сперва не хотела сердиться, дивясь нежданному проявлению его искренности. Гнев вспыхнул исподволь и теперь заполнял её всю.
- Не сердись. Боле не потревожу. Так уж вышло. – Он виновато просил прощения, и гнев Афанасеи, неожиданно вспыхнув, неожиданно и погас. Против воли её потянуло к этому человеку. Боясь этого жуткого и сладкого влечения, она попыталась заглушить его сердитыми словами. Но голос стал слаб и жалко намокал обидой за свою уступчивость.
- Ты что это? Один раз проехал со мной, дак уж решил, что всё можно? А я не тебя ради... Я коня берегла...
- Дура! – начиная сердиться, поверил её лжи Науменко. – Я с открытой душой, а ты...
Он удивительно хорошо, мило сердился. И дурой обозвал как-то по-особому, необидно. Так лишь один Фатеев умел. Афанасея думала, что это никогда не повторится.
Сглотнув слюну, сказала:
- Ты приходи ко мне... после, когда стемнеет. – И оттолкнула его.
У амбаров гремел засовами Дугин, невидный в тени навесов. Проходя мимо него, Науменко остановился.
- Раненько, Алёха! – раздалось из темноты. – В твои года об эту пору токо с бабочкой нежиться...
- Зайди ко мне!
Печь в конторе ещё хранила вчерашнее тепло. Повесив на крючок шубу, Науменко снял гимнастёрку и, прижавшись к печке, расстегнул ворот рубахи.
Лестница заскрипела.
Шёл Дугин.
- Ну и темень у тебя, Алёха! – он занёс уличный холод.
- Сейчас зажгу.
Засветив лампу, вывернул тесьму, скинул рубаху, пошёл на Дугина.
- Помнишь?! – показывая багровые рубцы на спине со следами ожогов, спрашивал он.
- Тише, Алёха! Вдруг кто заглянет?
- Боишься? Кулакам служить не боялся?
- Не шуми. Разве мыслимо говорить такое по нонешним временам? Всё ты напутал с похмелья. Говори, зачем вызывал, – уже совсем спокойно потребовал Дугин. – Не красоту же свою показывать.
«И верно: чего это я распинаюсь перед ним?» Науменко оделся, заговорил вяло, чуть слышно. Не хватало ни злости, ни сил, чтобы довести начатый разговор, как задумал. Лишь память не утихала, вминая в прошлое.
...Отпросившись у эскадронного, Науменко поскакал к Марии. Познакомился он с ней месяц назад, когда часть стояла в Бузинке. Проходя мимо школы, попросил у учительницы воды напиться и утонул в озёрных её глазах. Уезжал – покачивало в седле. То и дело хотелось обернуться. Но за спиной усмешливо перемигивались конники. А на тёсовом крылечке трепетал кружевной платочек в девичьей руке. Не в силах противиться его зову, Науменко обернулся и, пришпорив коня, подлетел к крыльцу.
- Гриша! – путаясь в заплечных ремнях, припала к нему Мария. Дрожащие пальцы намертво впились в тепляк шашки. – Не уходи!
- Война ведь, – тихо напомнил он. – Скоро вернусь...
- Правда? – пальцы ослабли, переметнулись на плечи.
- Мне без тебя жизни нет, Марийка! – и, поцеловав учительницу, вскочил в седло. Но, не удержавшись, склонился к ней снова, навстречу к влажным зовущим губам.
- И месяца не пройдёт – вернусь... – бормотал он, силясь освободиться от цепких её рук.
Месяц прошёл...
Науменко бешено гнал коня к школе. Там была засада. Его скрутили и стали спрашивать о чём-то. Он молчал, думая о том, как глупо попался.
Его пытали, били, обкатывали водой, снова били. Но побои, которые в иное время и в ином месте показались бы и страшными и мучительными, терзали меньше, чем стыд, полыхавший в душе. Потом, ослабевшему, поднесли стакан спирта. Очнулся он в завозне.
Спину саднило. Тронул – под гимнастёркой сплошной волдырь. Пытался вспомнить, что было. Допрос. Побои, пытка... спирт. «Почему спирт? Не выболтал ли чего пьяный?»
- Воды, – попросил чуть слышно, уткнувшись разбитым лицом в исчервлённый порог. – Глоток воды!
- Щас, Алёха! Щас, сообразим! – прогундосил кто-то за дверью. Вскоре порог перешагнул солдат с перебитым носом. Науменко видел этого солдата перед пыткой. – Прогнали бунтовщиков-то, – сообщил он, подавая воду. – Там какая-то часть подошла. Наш, деревенский, Петруха Фатеев за командира.
- Дел-то много натворил? – хмуро спросил Науменко.
- Я человек подневольный. Мобилизовали – пошёл. Жить-то охота, – признался Дугин и, склоняясь над Науменко, зашептал: – А про тебя... что на допросе пьяный сознался... не узнают. Узнают, дак не помилуют.
- Врёшь ты всё! – вскрикнул Науменко, а сердце предательски сжалось: «Мог, мог во хмелю выболтать!»